(17.05.1939).
* * *
«Мне хочется, чтобы ты, вы представили себе место моего пребывания с точки зрения его устройства; кругом (вернее „квадратом“ — так вырублено) — лес, лес из елей и осин, правда с добавкой берез и сосен; ели не очень старые; а осины — очень толстые, высокие; сосенки длинные и „худые“… В лесу сыро, много брусники, черники по мху и, говорят, масса малины… Очень много деревьев, их стволов, на земле — покрытых мхом, погибших естественной смертью; есть две-три прямых просеки: одна к шоссе „на перевалку“, т. е. к дороге, по которой идут автомобили из Няндомы в Каргополь; другая к деревне и озеру… Перевалка — это пункт перегрузки транспортируемого (вещей и людей) — с автомобилей на повозки с конной тягой; от Няндомы до перевалки, кажется, 24 км; от перевалки до участка — 4 км. Участок расположен в том квадрате лесной вырубки, которая помимо „Зоны“ с постройками для заключенных в ней и постройками вне ее для вольных и администрации, включает и сель-хоз участок — т. е. ряд хоз. сооружений: теплицу, парники, овощехранилище, 3 конюшни, ветеринарную лечебницу, кузницу, коровник, свинарник и площадь, подготавливаемую под огород. <…>
В лагерях есть так называемая лагерная интеллигенция; это — работающие в конторе, нарядчики, в культ[урно]-воспит[ательной] части, заведующие хоз. учреждениями, медработники и т. д. Они чище одеты, одеваются в „свое“; их жизнь идет легче; основная же масса з/к работает „в производстве“ (лесоповал, лесосплав; с. х. работы…), грязнит чаще казенную одежду и целый день бывает на работе. И я познал жизнь рабочего физ[ического] труда: 12 час. на производстве; еда до и после работы; отяжелевшись от того и другого страшно хочешь спать; вот и все: т. е. — мускулы, еда и сон; физическая жизнь… потому что если вычесть из 12 часов время на сбор на работу и приход с нее, сбор и процедуру еды, мытья посуды, свой утр[енний] и вечерний „туалет“, заботу о сушке обуви, на баню, ларек и т. п., то остается так мало времени, что трата его просто на лежание и слушание разговоров или газеты — уже приводит к дефициту для сна; читать, писать, даже дремать — почти некогда из-за утомления. Кроме того, в лагере, и на нашем участке, есть женское население. Во первых, „мамки“; так здесь зовут молодых женщин, имеющих детей, начиная от грудных младенцев, характерный плач-крик которых слышишь, проходя мимо барака „мамок“; во вторых, есть „дамы“ — т. е. женщины, одевающиеся как в городе, в меховые шубы, часто дорогие, и вообще имеющие хорошие костюмы. Кто они в прошлом, я не знаю; знаю, что есть бухгалтера, преподавательницы и т. п. Таким образом, население пункта „около 1 тыс. человек“ очень пестро по составу, по работе, по внешности и отчасти производит странное „интеллигентское“ впечатление, особенно на „концертах“ и т. п. вечерах развлечений, да и просто в столовой! В колониях этого не было; там — одни рабочие, там много „бытовиков“, здесь почти одни „политические“; там порядочно так называемых „урков“ (т. е. угол. розыск = у-р = „урки“); то народ боевой, дерзкий, веселый, грубый, бранящийся, выпивающий, дерущийся, задающий тон всей жизни в быту колонии. Им действительно пристало „исправ[ление] труд[ом]“, воспитание, т. к. они избегали работы на воле; но они и здесь ее, по возможности, избегают, т. к. наказания не боятся, а средства приобретают воровством, картежной игрой. Вот почему окраска быта здесь, в лагере, — совсем иная, чем в колониях; почему здесь жить легче, здесь много, д[олжно] б[ыть], хороших людей! Я знаю таких по своей бригаде — из колхозников и рабочих или мелких служащих»
