Умывшись, я невольно заприметил на полке под зеркалом салатовую зубную щётку, тюбик из-под увлажняющего бальзама для губ, упаковку цветных заколок. С батареи свисали белые носки и махровое полотенце. От увиденного внутри чуть потеплело.
Освободив ванную, я прошёл босыми ногами мимо освещённой кухни, в третий раз за день натянул в комнате носки, взял с пола рюкзак, телефон и, стоя в полумраке прихожей, озадаченно замялся. Что делать? Молча засобираться домой? Или заглянуть на кухню со словами: «Я пошёл»? Ну же, вспомни приторные груши, велик. Вспомни аромат домашней выпечки. Тепло. Безопасно. И нисколько не страшно.
— Уходишь? — произнесла Влада в проёме двери, опередив мою нерешительность. Вид её был обеспокоенным. — Чайник закипел. Не останешься минут на двадцать?
— А ничего?
— Мне будет приятно.
— Хорошо, — кивнул я, с облегчением. Несмотря на произошедшее, неловкость в разговоре не фигурировала. Наоборот, затеплилось ощущение, будто бы теперь всё так, как и должно быть. Рухнула стена официоза. Исчезли условности.
— Какой чай ты пьёшь: зелёный, чёрный? Есть растворимый кофе.
— Если можно, кофе.
— С сахаром?
— Немного.
Пока Влада занималась приготовлением, я, сидя на табурете вполне обычной кухни, разглядывал милые шторы из сотен прозрачных бусин, походивших на заледенелые дождевые капли. В сознании всё ещё мелькали жирно обведённые по контуру куски воспроизведённого прошлого, воспалённые глаза жёг яркий люминесцентный свет, но находясь в этой незнакомой обстановке, я вдруг наткнулся на островок безмятежного покоя. Реальность на время почудилась менее враждебной. На столе лежал развесной бисквитный рулет из кондитерской, воздух накрыла прозрачная вуаль тишины, а с дверцы холодильника смотрела распечатанная на фотобумаге репродукция, изображавшая человека у зеркала.
— Любишь сюрреализм?
— Да, заинтересовалась когда-то.
— Это ведь не Дали?
— Нет — Магритт. Рене Магритт.
— Жутковато. Автопортрет, так понимаю?
— Может быть, хотя не уверена. Буквальной интерпретации работы не существует. Магритт в этом смысле избегал прямых трактовок, поэтому каждый что-то своё увидит.
— Что видишь ты?
— Я? Если упрощённо, смерть.
— Как это связано?
— Год назад помешалась на теме психических расстройств и глубинно ушла в изучение нарциссизма. Не того, который приписывают человеку с завышенной самооценкой, а диагностируемого в психиатрии. Узнала, что нарцисс с патологией — это, по сути, мёртвый человек. Человек с ничтожно маленьким эго. Там нет эмпатии, нет идентичности. Внутри — дыра, не заполняемая ни годами терапии, ни деньгами, ни успехом. Таким людям необходимо постоянное подтверждение своей значимости через восхищение. На себя-то они смотрят чужими глазами, потому играют на чувствах, зеркалят, срастаясь с фальшивой миной настолько, что уже не различить, где реальный человек, а где маска — защитные механизмы, появившиеся как реакция на боязнь боли, стыда, критики. Вот это я и вижу на картине — отражение спины в таком случае было б оправданно страхом персонажа заглянуть внутрь себя настоящего, поскольку, кроме пустоты, там ничего нет.
