Но эта мысль снова потерпела фиаско. Домой я не уехал по той причине, что утром молниеносно разлетелась информация о нашем ночном загуле, и вместо зарядки отряд во главе с помятыми от похмелья вожатыми вызвали на разговор к руководителю лагеря. Выяснить, кто конкретно участвовал в заговоре, ему не удалось, но после получасового чтения морали обзвонили родителей, доложив о непотребном поведении нерадивых детишек. Моя мама бывала подростком в детских лагерях, поэтому отнеслась демократично: ни нравоучениями, ни расспросами грузить не стала, подытожив телефонный разговор мудро: «Ты не маленький, Глеб, но имей голову на плечах, ладно?». Проситься после этого домой было смешно. Да и утренний кипиш так взбудоражил, что уезжать расхотелось.
— Костян, как Настька целуется? — с переигранным безразличием ляпнул я на послеобеденной лекции о СПИДе в актовом зале. Настя как раз выступала с презентацией.
— Савина или эта?
— Эта.
— Смотря с чем сравнивать. По сравнению с нашими девками — на десяточку, по сравнению с Анькой из первой смены — на восьмёрку. Но губы у неё, конечно, кайфовые. Пухлые такие, словно зефир ешь, а не сосёшься.
— Серьёзно?
— Ну да. А чё? Влюбился? — односложно подмигнул он.
— Чё сразу «влюбился»? Просто интересно. Все же хотели поцеловать её.
— Ну-ну.
Дни тянулись, как вязкая патока. Зарядки, завтраки, обеды, ужины, скучнейшие мероприятия. Радовали дискотеки, во время которых выпадал шанс, неприметно притулившись у стены, помечтать со стороны о Насте. Экзальтированного удовлетворения это не приносило, скорее вызывало немую сдавленность в области рёбер, но не могу утверждать, что инфернально убивался. Разве ощущение скоблящей обиды от непонимания, как совладеть с буйством эмоций, росло, достигая апогея меланхолии. Я не брал в руки гитару, закинул подальше журналы, без конца слушая на повторе I hate everything about you «Three days grace». Танталовые муки юного Вертера прям, не иначе. Апофеоз патетики.
Так было до тех пор, пока однажды после ужина Саша не передала мне письмо, загадочно подписанный зелёной пастой: «Глебу из второго отряда». Я обомлел. Любовное послание?
Дождавшись, пока пацаны уйдут танцевать, распечатал конверт, выудив сложенный вчетверо лист, исписанный мелким, но разборчивым почерком. Это не было легковесной запиской по типу: «Ты мне нравишься, давай встречаться». Сейчас, спустя годы, я даже любовным посланием назвать не могу то, что прочитал тогда. Нечто чудаковатое, эфемерное и вместе с тем жгуче отчаянное. Письмо я планировал выкинуть перед возвращением домой — не сумел. Рука дрогнула. А содержание было таким:
