Мать открыла глаза, взяла бокал, осушила его в два-три глотка и, налив в него воду, быстро выпила. После этого опа посмотрела наконец на Рандольфа. Глаза ее лихорадочно заблестели.
— Но за что-то она причинила мне это горе! — Это был не горестный вздох, а вопрос, на который она ожидала ответа.
— Она была в полном отчаянии, — начала я. Но мать недовольно отмахнулась.
— Ах, нет, как могла она так поступить, раз она знала, что это означает для меня? Она же знала, с каким трудом перенесла я позор, когда ее отец покончил с собой. Она же знала, как относятся к подобным поступкам в пашем городе! И знала, что обязана охранять наследство!
Я смотрела на осунувшееся лицо матери, которому грим придавал нечто призрачное, и спрашивала себя, почему же я не испытываю к ней жалости.
— Она обязана была охранять наследство, — повторила мама. — Она не смела отступать от выполнения своего долга.
Меня угнетало сознание, что я не чувствовала жалости к матери, но я поняла наконец причину этого. Она не горевала об умершей, она только упрекала ее, а вся ее нечеловеческая любовь принадлежала только потерянной собственности.
— Ее обязанностью было жить, а нашей — поддержать ее. — сказал Рандольф. — Нам надо было попытаться избавить ее от чувства безнадежного одиночества!
— Вы говорите — одиночества! Почему? Разве у нее не было любящей матери? Разве она не могла излить все, что ее угнетало, на материнской груди?
— Фрау Бреест, — сказал едва ли не умоляющим тоном Рандольф. — не станем же мы судить Эву. Конечно, ничто не может утешить нас, мы понимаем всю неразумность ее смерти, но будем же честными в своем горе, и не надо строить себе иллюзий. Зачастую мы не доверяемся именно самым близким родственникам, потому что они принадлежат другому времени и другой среде.
Как только Рандольф заговорил, моя мать прикрыла глаза. Но теперь она смотрела прямо ему в лицо, и в ее взгляде пылала ненависть.
— Время и среда — вот как вы это называете! А я скажу вам правду. Безбожная чернь, которая пришла к власти, отняла у меня мое дитя. Я пыталась предостеречь Эву. Но болезнь уже поразила ее. Дочь перестала принадлежать мне еще до того, как случилось несчастье.
— Дочь не может быть собственностью, подобно заводу. Она вправе принимать самостоятельные решения.
— Даже вправе восстать против той, что родила ее в муках?
— Но, фрау Бреест, — Рандольф делал усилия, чтобы говорить спокойно, — Эва любила вас! И поэтому ей и было так трудно!
