— Надо попытаться понять ее, — сказал он. — Но мне это очень трудно.
— А я хочу извиниться перед вами, — ответила я, — за то, что попросила приехать.
— Оставьте, Магда, — перебил он, — ситуация тяжелая, но я понимаю, как важно это было для вас.
— Здесь я чувствую себя бессильной, — продолжала я, — беспомощной, если со мной нет посторонних, ведь здесь живет наше прошлое, здесь осталась часть нас самих. Эва чувствовала это еще сильнее!
В передней послышались шаги. Я отошла от Рандольфа и встала у окна в эркере, около модели нашего завода.
Мать вошла в комнату. Она сняла пальто, напудрилась и подкрасилась. Черное платье было слишком свободным для ее тощей фигуры. Горящим взглядом окинула она Рандольфа. И меня испугал этот взгляд, полный не печали, а ненависти. Не протягивая руки, она, остановившись в отдалении, сказала хриплым голосом:
— Здравствуйте, сударь.
— Это господин Рандольф, мама, — вставила я. — Он был так любезен, приехал со мной сюда. Он в таком же горе, как мы.
— Ничью боль нельзя сравнить с болью матери!
— Конечно, мама, — сказала я, обняв ее. — Мы знаем, что тебе тяжелее всех, но я, и господин Рандольф, и другие коллеги Эвы, все мы очень ее любили.
Кажется, мама даже не слышала моих слов. Она стряхнула мою руку и продолжала, обращаясь к Рандольфу:
— У меня отняли не только дочь, у меня отняли мужа и имущество. — Она еще раз окинула Рандольфа горящим взглядом и нервно шагнула к нему. — А вам известно, за что она меня так опозорила?
— Мама, — взмолилась я, — подумаем лучше о бедной Эве.
— Я понимаю, какие чувства волнуют вас, — тихо сказал Рандольф. — Нашу боль также усугубляет сознание, что мы не приложили достаточно сил, чтобы удержать Эву от такого шага.
— Раскаяние пришло слишком поздно! — резко сказала мать, и я поняла, что она не сознает или не хочет сознавать своей собственной вины.
Повернувшись, она подошла к креслу и села в него. Потом, опустив накрашенные ресницы, пригласила:
— Садитесь, пожалуйста!
Мы придвинули к ней черные, обтянутые кожей стулья с высокими неудобными спинками и сели к круглому столику, на котором лежали карты.
— Луиза, коньяк! — крикнула мать, не открывая глаз.
Мы молча просидели несколько минут. Мне было трудно смотреть на маму, и, опустив голову, я уставилась на столик. Высокие, украшенные резьбой часы в углу начали громко отбивать время: двенадцать часов. Только сейчас я заметила, как громко они тикают.
Луиза принесла высокий бокал с коньяком и хрустальный графин с водой.
