Ваша матушка сидела в своем кресле. Вы же знаете, она всегда там сидит. И я подала ей телеграмму. Карты она отложила, когда раздался звонок. «Телеграмма», — сказала я. Она ее распечатала, вся побелела, закрыла глаза, а потом и говорит, да так громко: «Все погибло, все!» О господи, Магдочка, только раз я видела ее в таком состоянии, когда ваш батюшка… Ах, я болтаю и болтаю, мы все еще стоим здесь. Войдите же, сударыня. Ах, господи, я ведь и не заметила, что ваш супруг тоже здесь.
— Нет, это не мой муж, Луиза. Он друг нашей Эвы.
— О боже мой, боже! Простите, сударь, но я совсем потеряла голову. А вы знаете, почему это случилось?
Рыдания сжимали ей горло. Я взяла ее за руку и ввела в дом.
Воздух в гостиной был холодный и спертый. Стрельчатые окна пропускали мало света, да и эту малость поглощали темные обои в цветах и черная дубовая мебель. Мраморная модель завода с серебряной цифрой «50» на трубе стояла, сверкая, как всегда, на огромном письменном столе, занимавшем почти весь эркер. Серебряные бокалы и хрустальные блюда сияли за шлифованными стеклами буфета. Распятый Христос взирал со стены на множество фотографий — портретов и групповых снимков, — висевших рядом с высокой кафельной печкой, на которой Леда все еще нежничала с лебедем. Рядом с печью стояло мамино плюшевое вольтеровское кресло и перед ним маленький столик с пасьянсными картами. Все было, как прежде, все было, как всегда, а мне казалось, что все непостижимым образом изменилось. Затхлый запах, исходивший от окружающих вещей, словно был связан со смертью Эвы. Мама ушла в церковь. Луиза побежала за углем. Я подошла к окну, распахнула его и выглянула в осенний парк, начинавшийся прямо за домом.
— Не знаю, правильно ли я поступил, приехав сюда с вами, — сказал Рандольф. — Чем я могу помочь вам и вашей матери?
— Довольно и того, что вы здесь, — ответила я. — Здесь… — Я не закончила фразы, только обвела рукой вокруг себя, показала на кафельную печь, на буфет, на письменный стол с его мраморным монументом.
— Понимаю, — сказал Рандольф.
— Видите, это же другой мир! Мы выросли здесь, но вырвались из него, а он все еще цепляется за нас, этот полумрак, этот запах тления. Он наводит страх, потому что еще близок нам, понимаете? Этот мир в корне отличается от того, в котором мы живем, но он все еще существует, точно черное бездонное озеро, кто подходит слишком близко, того оно засасывает. И ты чувствуешь себя беспомощным, понимаете? Этот город, церковь, этот дом, эти окна, Луиза так далеки от моего берлинского дома, так далеки и все же так близки.
