В этом городе прошло мое детство, и, хотя я давно сжилась с Берлином, мной всегда овладевали воспоминания, когда я шла мимо церкви, мимо позолоченного, сверкающего на солнце орла над аптекой. Но сейчас все приятные воспоминания подавляла одна-единственная мысль, мысль об Эве, у которой не хватило сил вырваться отсюда. И внезапно я возненавидела этот город, который не отпустил от себя Эву, и мне показалось, что он завладевает и мной.
Рандольф, видимо, понял, что со мной происходит, и, словно желая утешить, взял меня под руку. Я даже обрадовалась, но, увидя знакомых, отодвинула его руку.
Через пролом в какой-то стене мы вышли на Зейлергассе и увидели наш дом, увенчанный неоготическими башенками. Страх при мысли о скорби и раскаянии моей матери снова овладел мною. Мне бы хотелось беспечно, как бывало, бродить по тихим улицам, скучать в церкви, пройти по городскому валу или уйти за город, в багряно-золотистые леса, побродить по дорогам вместе с молоденькими девушками, что рады похихихать, как только мимо, якобы не замечая их, проходят парни.
Но я уже дернула шнурок, и колокольчик начал вызванивать свое вечное «будь верен и честен». И хотя кое-каких звуков не хватало, но мелодию можно было узнать. Через минуту отворилось стрельчатое окно, и в нем появилось морщинистое лицо Луизы.
— Господи, молодая барыня!
Окно захлопнулось, загремела цепочка, отодвинулся засов, в замке повернулся ключ. Луиза, как всегда, была в белом фартучке поверх черного платья. Мне показалось, что она еще больше сгорбилась. Луиза, плача, схватила мою руку.
— Вот уж обрадуется госпожа, что вы приехали, сударыня. О господи! Какой удар! За что причинила она нам такое горе?
— Да, ужасно, Луиза! — Из глаз у меня снова полились слезы.
— О боже мой, боже мой! Как же она могла так поступить? А в каком мы были отчаянии, когда пришла телеграмма! Вчера в пять минут пятого. Госпожа только что встала после дневного сна. Я причесала ее и подала ей кофе. И тут зазвенел звонок. Госпожа отложила карты — она ведь с детства раскладывает пасьянс — и сказала: «Луиза, — сказала она, — сходи-ка поскорее, что там такое?» Боже мой, вот уж я испугалась, когда увидела телеграмму. Ее принес сынишка Паульсов, и я еще хотела дать ему монету, но он убежал. «Вот телеграмма», — пробормотал он и убежал. «Может, — сказала я госпоже, — может, он знал, что написано в телеграмме?»
— Да, Луиза, а как мать это приняла?
— Боже, сударыня, у меня вся душа перевернулась!
