Я был рад, что могу наконец заварить чай по собственному способу.
Равномерно насыпав чай на дно старого чайника, я поставил его на конфорку и приник к нему ухом, чтобы не упустить потрескивание, означающее, что пора наливать воду, но не сразу, а постепенно.
Эва стояла у плиты и нарезала хлеб.
— Хорошо, что ты зашел, — сказала она тихо.
— Никому я так не заваривал чай, — сказал я.
— Хорошо, что ты зашел, — повторила она. — Но боюсь, что причиню тебе боль: ты нужен мне, чтобы рассказать тебе о другом.
Не взглянув на меня, она отнесла хлеб в комнату.
Чай с сахаром и молоком сохранил острый вкус, который мы любили. Язык и нёбо делались от него шершавыми. Есть мы почти не ели и закурили сигареты.
— Вольфганг, — сказала Эва, поглядев вслед поднимающемуся дымку. — Я хочу вернуться к нашему разговору. Итак, любовь означает для женщины духовное самоотречение. Ты так сказал?
— Ты ошибаешься, Эва, это сказала ты со свойственным тебе радикализмом. Я говорил о женском уме и о его приспособляемости.
— Что в конечном счете одно и то же, только выражено несколько любезнее.
— Пусть так! — согласился я. — Но тебя-то почему это занимает?
— Скажи, если девушка любит марксиста и благодаря ему становится марксисткой, ты в любом случае считаешь, что она отрекается от своего духовного мира?
— Это зависит от духовного мира девушки.
Эва принужденно улыбнулась. Ей стоило большого труда скрыть свое нетерпение.
— Ты увиливаешь, Вольфганг. Разве ты не можешь себе представить, что она действительно поверила в новую истину? Или что жаждет прийти к определенному мировоззрению? Разве ты не думаешь, что есть люди, которые стремятся занять твердую позицию, устав от беспрерывных метаний, и хотят, наконец, чтобы жизнь обрела смысл?
— Но конечно же, я так думаю! — Я уже начал терять терпение. — Каждый, кто не удовлетворен собой, знает это чувство! Но я…
— Перестань, пожалуйста, говорить о себе. Значит, ты можешь все это себе представить. Прекрасно. Тогда ты, быть может, поймешь, что я тебе расскажу.
Она сидела, слегка втянув голову в плечи, крепко сжав губы и глядя в потолок. Забытая сигарета медленно дотлевала у нее в пальцах. Я поглядел на нее и понял, какой эгоизм с моей стороны рассчитывать на приятную болтовню за чашкой чаю и сигаретами, когда ее гнетут мрачные мысли.
— Я с ним знаком?
— Да, немного.
— Должно быть, твой сослуживец?
Эва кивнула.
— Рандольф, — сказала она и пристально посмотрела на меня, словно желая как можно точнее понять, какое впечатление произвело на меня это имя.
