После этой обвинительной речи против христианской добродетели — что помешает мне перейти к апологии, к похвале греха? Христианин, конечно же, входит во грех не как триумфатор. Ну что ж, сделаем единственное блистательное исключение из этого правила.
Какой неодолимой притягательностью обладает самое первое нарушение запрета, когда религия еще следует за вами и освещает глубину вашей бездны! Очнувшись, вы вдруг понимаете, что оказались в аду. Удивление, оцепенение, глухой ужас — единственные ваши спутники в этом незнакомом мире, населенном чуждой флорой и фауной. Чем чище вы были прежде, тем острее вы воспринимаете эту перемену обстановки. Романтичное воображение, недостаток опыта и излишняя эмоциональность — не является ли все это благодатной почвой для угрызений совести, уже после удовольствия? Нужно признать, что прегрешение, с христианской точки зрения, — это не просто банальная драма, и если грех — это христианское установление, то его жертвам стоило бы уделить место в мартирологе человечества, раз уж оно его так и не победило. Также грех в конечном счете служит на благо христианству — что и было ему изначально предписано. Если он один лежит в основе существования христианства, это означает, что оно придало ему новый характер: без сомнения, иудеи и мусульмане тоже грешат, но у христиан грех приобретает значение крайне серьезное, исключительное, возвышенное, всепоглощающее. Он противоречит не только абстрактному Закону, не только Воле Творца Всемогущего, — он оскорбляет Любовь. В других религиях последствия Греха блекнут со временем и занимают лишь самого согрешившего. О, эти преступления, лишенные всякой глубины! Не то у христианина: отступить хоть на шаг от выполнения своего долга означает нанести персональное оскорбление Отцу, Сыну и Святому Духу, усомниться в единстве Троицы и нарушить покой отдыхающего в своих чертогах Создателя. От этого не только земля перевернется — содрогнутся небо и ад! Больше того — между всеми этими поступками, которые как бы накладываются друг на друга, соединяются, чтобы общими усилиями подавить Удовольствие, — христианин вдруг замечает, словно между прутьями решетки или прочерченными по земле бороздами, Лик, вид которого ежеминутно нарушает его восторженное опьянение, постепенно развеивая его, — и это Лик Распятого. Какая трагедия! Какой контраст! Гораздо честнее было бы погибнуть, чем спастись, погрязнуть в разврате, нежели очиститься — если бы грешник не утрачивал вкуса к греху. В самом деле, его первоначальное смятение уступает место бесчувственности, а бесчувственность рискует перейти в жестокость — и вот так наслаждение самое естественное, самое здоровое, самое простое может смениться кощунственным мучительством, даже богоубийством.
