— Их давно перебили, летом. Учитель и перебил. Он… В общем, он это мог.
— Как?
— Не комментирую. Волкособаки были опасны детям, могли помешать поискам.
— Но следы? Я видел следы утром, на снегу.
— Моя собака. Охраняла вас. Умная псина.
— А вы?
— Стараюсь соответствовать.
— Я не про ум. Вы что делали?
— Что и остальные. Тянул одеяло на себя.
— Вы лучше других?
— Клясться не стану. Просто я представляю государство.
— Государство… — я посмотрел на занавеску.
— Нет там никого, — успокоил охотник. — Увезли. И находку вашу тоже. В инкубатор, на Новую Землю.
— Да ну? Двадцать пять процентов хоть дадите? Положено по закону, между прочим.
— Даже грамоты не ждите. Сознание исполненного долга — лучшая награда, — он поднялся. — И не удерживайте, пора. Служба.
А я и не удерживал.
— Последнее напутствие вам, Петр Иванович. Будут спрашивать, а будут непременно, хотя и не настойчиво, отвечайте — ничего не видел, не знаю, живу чинно-благородно. Снов своих не рассказывайте.
— Премного благодарен за совет.
— Всегда рад услужить, — он тихо притворил дверь. Я сосчитал до десяти и вышел за ним, да поздно. Тьма стала пустой, покойной. Благостной, как благостна брешь ловко выдернутого зуба, язык долго и недоверчиво ищет его, зуб, ноющий, гнилой, но свой, а нет его. Желаете-с, протез поставим, а нет-с — и так люди живут. Как прикажете-с.
Я без опаски обошел двор, без опаски вернулся, лег. Отчего бы не поспать, а, проснувшись, не уверить себя, что не было ничего и никого. Арзамас-шестнадцать, большой такой курятник. Цыпа-цыпа.
* * *
Рвотой, уже и не кислой, а горькой, желчь одна, выплеснуло всего ничего. Облегчения не было, напротив, стало хуже, муторнее. Юлиан распрямился, постоял, унимая головокружение.
Сил нет, а идти надо. Помаленьку, помаленьку, ничего.
Заныли пальцы, отзываясь на давнишние морозы, тогда тоже казалось — не перемочь. Двигаться. Вперед.
Он шел, не замечая, что сбился, потерял путь, и идет назад, навстречу преследователям. Он вообще забыл о них, помнил лишь — идти, но куда, почему — не хотелось и знать. В светлые минуты приходила надежда — уйдет налегке, он же дома, но опять накатывала тошнота, выше и выше, паводок, все мысли исчезали, кроме одной — идти.
На человека он наткнулся внезапно, едва не наступил. Тот лежал ничком, пальцы сжимали жухлую листву, судорожно, цепко. Юлиан ухватил лежавшего за рукав гимнастерки, перевернул. Форма чужая, новая, а лицо — ношеное. Веки дрогнули, поднялись:
