С годами Гортензия стала все больше походить на покойного старика Истрате. Подурнела, стала сторониться людей, брюзжать — перемены, нарушившие старый привычный уклад жизни, рождали в ней глухую ненависть. Все чаще стала она ругать Оскара при посторонних: он, мол, был почти нищим, когда она подобрала его и доверила ему свое состояние, положилась на его опыт и энергию, никак не предполагая, что его дурацкое увлечение превратится в настоящую манию.
Ровно через три года после того, как «Колумбиана» объявила об отказе от дальнейших изысканий, Вулкэнеску опять появился в Цинте. На этот раз он предлагал крестьянам продать свои земли, причем готов был платить втрое больше обычного: по его словам, компания скупала участки под строительство, собираясь разместить в долине за селом несколько десятков резервуаров для хранения нефти, добываемой по соседству.
Поспешность, с которой Гортензия Истрате согласилась продать виноградник, была поистине удивительной. Она поставила одно-единственное условие, касавшееся Вулкэнеску:
— Я готова вести переговоры с любым представителем компании, но только не с вами, барон!
— Мадам, вы мне льстите, я всего лишь бледная тень барона!.. Впрочем, «Колумбиана», конечно же, учтет ваше пожелание.
Гортензия заявила Оскару, что в том состоянии, в котором находится виноградник, он не стоит и четверти предложенной им суммы.
К весне «Колумбиана» скупила все участки, на которых велась разведка нефти три года тому назад, и, к удивлению бывших владельцев, повсеместно возобновила работы. Развязка наступила внезапно…
С утра в тот день парило, только к вечеру собрались над Цинтей грозовые тучи; небо потемнело, и застонал гром. Поднимая столб пыли и мусора, над холмом пронесся смерч, тучи озарились багряными всполохами, но дождь так и не хлынул. Буря ушла в долину, оставив на небе кровавый след.
Совсем поздно ночью, далеко после полуночи, земля содрогнулась от глухого взрыва, разбудившего всех жителей Цинти. Гортензия вскочила с постели растерянная, бледная, перепуганная. Оскар кинулся к окну. Они внезапно почувствовали, что надвигается опасность — страшная, таинственная, и все же реально существующая, осязаемая. Гортензии показалось, будто эхо взрыва приближается, подобно топоту бешено несущегося табуна, нарастает, накатывает и ширится, превращаясь в жуткий апокалипсический рев. Дрожащей рукой она засветила лампу и, глядя на Оскара расширенными от ужаса глазами, едва смогла выговорить:
