Ионеску-Симерия не полез за словом в карман, его острого языка недаром боялись, и цинично отрезал, что готов оказать подобную же услугу и Модрогану, за ним дело не станет. А потом бросил трубку и выдернул телефонный шнур из розетки.
В квартире было душно, хотя утром он нарочно не поднял шторы, чтобы ее не нагрело солнце. Он прошел в мастерскую, теперь служившую гостиной, где он сохранил богемную обстановку своей молодости, где годами стояли начатые скульптуры — его невоплощенные замыслы — и где ему нравилось подчас принимать ту или иную восторженную студентку, — раздвинул занавески огромного, как витрина, окна и открыл фрамугу. Дурнота не только не отпускала, но делалась невыносимой. Он поискал в холодильнике виски — спиртное у него всегда водилось, даже тогда, когда исчезало из продажи и приходилось прибегать к услугам кельнеров «Капши», получавших кое-что по спецзаказам из-за границы, — налил полный стакан, бросив туда и несколько кубиков льда, залпом выпил. Ему сразу же полегчало. Он налил еще стакан и отставил его на круглый, обитый медью столик, купленный у одного турка. Опасаясь нежелательных визитов — как она его умоляла сегодня, эта Анна-Мария, — он пошел к двери и отключил звонок. Снял пиджак, повесил его на спинку стула, ослабил галстук и расстегнул ворот рубашки. Выходя из прихожей, он мельком взглянул в зеркало у входной двери и испуганно остановился. Смуглое, даже зимой как будто загорелое лицо теперь было мертвенно-бледным, даже чуть синюшным. Он оттянул рукой кожу на щеках, разглядывая круги под глазами. В пятьдесят лет у него сохранились отличные зубы, матовая и гладкая кожа — складки у рта, как печать зрелости, только подчеркивали определенность черт. Овал лица не утратил тонкости, а серебряные нити в густых, темно-каштановых волосах лишь оттеняли его моложавость. Голубые глаза, по-юношески ясные и живые, пугали своим пронзительным и пытливым взглядом — взглядом захватчика. Ибо как только он обнаружил в себе тайный дар ловца душ, тотчас же появилась и потребность пускать этот дар в ход, и со временем это вошло в характер.
Но теперь его уверенное, тщательной чеканки лицо выдавало усталость и тревогу. Весть о смерти Ботяну прогремела как гром среди ясного неба, но не меньше поразила его и собственная реакция — идиотская мысль про сто лей. Он яростно отвергал возможность подобной мелочности, она унижала его и была будто навязана со стороны — ему, который всегда отдавал себе отчет во всех своих действиях.
