В своей жизни Ионеску совершал немало такого, что озадачивало других, — поступков небезупречных, может быть, даже отталкивающих, — но для него лично не лишенных смысла, поскольку он привык подводить рациональную базу под каждый свой жест. На этот раз что-то серьезное ускользнуло из-под его контроля, бесстыдно обнажив скрытую черту натуры, одно предположение о которой он в другое время отмел бы с негодованием.
Стакан на турецком столике запотел. Он отпил виски и бросился на диван, низкий и широкий, настоящий гаремный диван.
Теперь надо было припомнить, о чем они говорили с Ботяну в воскресенье вечером, когда тот как бы случайно повстречался ему возле «Капши» и когда он, Ионеску, желая развеяться после необычно обильного ужина, сам предложил пройтись. Странно, но из их разговора, кроме каких-то обрывков, ничего не всплывало. Зато мысль о своей злосчастной подсознательной реакции, о копеечном сожалении терзала его неотступно, не давая навести в голове порядок. Он ворочался на диване, пытаясь найти удобную позу и расслабиться, но безуспешно. Тогда он встал, допил виски, налил еще и снова повалился лицом вниз на прохладное шелковое покрывало.
Смутно вспомнилось, что в какой-то момент Ботяну заговорил о праве на последний протест — самоубийство. Нет, кажется, наоборот, это он сказал, а Ботяну в ответ усмехнулся. Да, конечно, он усмехнулся и добавил, что такие вещи делают, а не обсуждают. Тогда Ионеску не придал значения тону, каким Ботяну произнес эти слова, ему и в голову не пришло заподозрить, что свое решение тот уже принял… Подумать только, два часа провести в обществе человека, который знает, что вот сейчас вы расстанетесь и он пойдет и покончит с собой, — и за эти два часа ничего не заметить, не почувствовать, не испытать никакой потребности глубже вникнуть в состояние человека, который сам себе вынес смертный приговор! Его, Ионеску, ввела в заблуждение внешняя невозмутимость Ботяну: в его улыбке снисходительность так тонко мешалась с презрением, что хотелось надавать ему пощечин и тут же — умолять о прощении. В силу странной особенности своей памяти, Ионеску мог воспроизвести только то, что говорил он сам, а реплики Ботяну как будто тонули в неясном бессмысленном шуме, хотя тот изъяснялся, как всегда, ясно, логично и по существу. Один раз Ботяну похвалил жизненную силу Шумера, его напористость, способную смести с дороги любое препятствие, и за этой похвалой Ионеску только теперь разглядел иронию. Тогда же он с удовольствием стал дорисовывать свой портрет в свойственной ему выспренней и несколько схоластической манере, столь далекой от простоты и прямоты Ботяну.
