— Только то, что вы видите! — отрывисто бросил художник и завесил картину. — Только то, что вы видите, и ничего другого, — недовольно повторил он. — Загубленная юность. Освенцим… Я был здесь узником номер шестьдесят две тысячи четыреста двадцать один, красный треугольник. Меня арестовали за карикатуру, которую я набросал на бумажной скатерти в одном краковском кафе. В Освенциме меня заставили работать «по специальности»: писать тушью номера на куртках заключенных и рисовать треугольники — красные для политических, зеленые для уголовников, желтые для евреев… Однажды я навлек на себя гнев одного блокфюрера и решил отсидеться в подвале, где была мертвецкая, — туда сваливали трупы из больницы и после расстрелов. Я надеялся пробыть там до вечерней переклички или пока не придет машина из крематория. Прибежал, открыл дверь — и увидел Ее. Я видел ее всего несколько секунд, пока не прикрыл за собой дверь. Но и в кромешной темноте она неотступно была у меня перед глазами. Я думал, она спит, и не двигался, боясь ее разбудить. Заслышав шаги, я спрятался среди трупов и вдруг нечаянно коснулся ее. Она была как лед. Ее расстреляли на рассвете, пулей в затылок… После войны я сто раз принимался ее рисовать. Но не мог добиться сходства, хотя глаза запомнили ее прочно. Понадобилось вернуться, открыть эту тяжелую кованую дверь, снова увидеть этот подвал, чтобы она получилась. Мне не давала покоя ее поруганная, отнятая молодость. И моя тоже. И всех, кто погиб и кто выжил… Мне было тридцать пять, когда меня арестовали. Сейчас мне немногим за пятьдесят, да, да. А выгляжу я на все семьдесят, я знаю. Не написать ее я просто не мог. Я сделал это для себя и для всех: чтобы видели, чтобы не забывали.
Мы расстались поздно. Гроза прошла. Но дождь все лил и лил над притихшим лагерем.
Перевод А. Старостиной.
Майским утром профессор Модроган ворвался в аудиторию к Беноне Ионеску-Симерии прямо посреди лекции по эстетике и, подозвав его к себе, прошептал на ухо:
— Сногсшибательная новость: Ботяну покончил с собой.
— Что-что? — переспросил Ионеску-Симерия.
По лицу Модрогана никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
— Что слышал: Валентин Ботяну покончил с собой. Я узнал об этом две минуты назад от декана. Ему сообщили строго официально. Так что никаких сомнений.
Ионеску, как в столбняке, глядел на коллегу.
— Да что ты так на меня уставился? — прошипел Модроган и вдруг без тени шутовства добавил: — Ты что, считаешь, что я в такую минуту способен острить?
