— Наверное, тяжело все время жить Освенцимом?
Он ответил:
— Это лишь эпилог… Было куда тяжелее…
Он предложил мне сесть и принялся накрывать на стол. Тем временем я заметил в углу знакомый мольберт, закрытый куском материи. Художник расспрашивал меня, что и как я здесь снимаю, а я, отвечая, все время пытался представить, каким получился на холсте уголок лагеря, где мы встретились. Что он там изобразил? Кованую дверь? Пучок солнечных лучей на цементном полу или еще что-то, о чем знает только он сам? Я досадовал на себя: художник-то с первого взгляда понял мой замысел с грозой. Тем любопытнее мне было увидеть таинственную картину.
Он уже разливал чай, его худые жилистые руки заметно дрожали, и только теперь я разглядел у него на руке, повыше запястья, пятизначный номер — стигмат узников Освенцима. Мне стало стыдно, что я не догадался о его прошлом по сдержанным ответам на мои вопросы.
Художник шумно отхлебывал чай из кружки, каждый раз опуская ее не на стол, а себе на колено. Заметив, что я все время поглядываю на завешенный мольберт, он спросил:
— Хотите посмотреть?
— Да, — поспешно ответил я.
— Она почти готова… Смотрите.
И словно бы это не он дважды не подпускал меня к картине, художник взмахом руки откинул завесу. Я остолбенел от неожиданности. Правда, фон был знакомым — полуподвал и пучок косых лучей, хотя и более тусклых, чем на самом деле. Но все остальное… Художник смотрел на собственное полотно с тем же волнением, что и я, будто видел его впервые. Мне же неудержимо захотелось бежать туда, в лагерь, распахнуть ржавую кованую дверь, и там…
…в зеленоватом круге света лежала обнаженная девушка. Совершенство, античная гармония, чудо человеческого тела — на промозглом цементе, в обстановке дикой, странной, почти невероятной. Все, что было за пределами круга лучей, расплывалось, как в тумане. Сначала захватывала общая атмосфера картины, и лишь потом становилось понятно, что подвал почти до потолка забит трупами.
— Она мертва? — спросил я наконец.
— Да.
Я встал и подошел к картине поближе.
— Но глаза живые… Она смотрит…
Ее глаза смотрели. Они следили за мной из-под прикрытых век, куда бы я ни отходил. Коротко обстриженные каштановые волосы отливали живым блеском. Белела почти прозрачная кожа. Округлые хрупкие плечи были отведены назад, виднелся кусок колючей проволоки, которым были скручены за спиной ее руки. Легкая дымка холода и оцепенения окутывала тело.
— И все же — что это? — не удержался я от вопроса.
