Однажды он не вернулся. Глухая сажа затянула зеркало. А она — словно ещё одна слепота поразила слепую!
Она ощупывает его тень. Шевелюру его тени. Намагниченные иголочки не притягивают его…
Кто-то вонзил нож в мертвеца!
Её пальцы — десять жужжащих пчёл — кружат по пустому чердаку, где воздух сгорел и обратился в белый пепел.
— Сестра, иди сюда!
Её маленькая зрячая сестра, полуголая, с книгой под мышкой, две косички — как раскрытые ножницы, появляется из мерцающего угла, держа в руке лампу.
— Научи меня танцевать. Я никогда не танцевала, ни разу в жизни.
Лампа — одноглазая сова — подвешена к балке. В свете налитого кровью глаза танцуют две сестры. Танцуют под звуки пропавшей свирели, под птичью похоронную музыку.
— Спасибо, моя хорошая. А теперь оставь меня, я хочу узнать, Бог слеп или нет.
Дрожь пробегает по чердаку. Так вздрагивает гнездо, когда чувствует, что пила впилась в дерево. Слепая медленно тянется к лампе, жужжащие пальцы отвинчивают абажур, льют керосин на волосы, на платье, и совиный глаз брызгает огнём.
Над узкими улицами — пещерами, где живут призраки — солнце. Солнце. Солнце.
Солнце на забинтованных окнах. Солнце на лицах. Солнце на мёртвых телах, что не находят смерти.
Люди, расколотые на два профиля, снова костенеют в розовом отсвете её танца.
А она, слепая, вся из одних огненных глаз, зажигает танцем улицы, город, облака:
— Боже, ты слеп. Так возьми же Себе мой огонь!..
Словно память ангела смерти, луна стремительно подплывает к руинам чёрной улицы и повисает между двух труб. Длинные тени, клубясь, вытекают из лунных жил, как чёрная кровь из зарезанной лошади, и плавят снег внизу, на мостовой. От трубы, как дикая утка от тёмных вод, отделяется человек:
— Шейн-де-ле!
Из другой трубы, напротив, через улицу, появляется ещё один:
— Цал-ка!
— Шейнделе, мы должны выжить.
— Да, Цалка. Давно мы сидим в трубах?
— Недавно, всего лишь третью луну. Тебе не холодно, Шейнделе?
— Холодно? Когда светит луна, видно, что я вся в саже, как в чернобурке. Холода я не боюсь. Лишь бы внизу, в доме, не затопили. Мне всё кажется, из трубы летят искры.
— Там никого нет, никто не живёт на чёрной улице. Это не искры, а звёзды. Счастливые звёзды.
— Нет, Цалка, звёзды холодные, а искры — горячие, колючие. Обжигают, как поцелуи, только куда опаснее.
— Шейнделе, о ком это ты? Давай-ка начистоту. Я сам видел…
— Целуются всегда так, чтобы никто не видел. Как же ты заметил?
— Возле ямы… Перед тем как мы убежали, перед тем как спрятались в трубах, ты кому-то улыбалась,
