А теперь — самое главное. Сейчас объясню, почему я тебя разыскивала и какое отношение ты имеешь если не к обеим двойняшкам, то к одной из них.
Итак, мы были соседями. Росли на одной улице, нас поливал один и тот же дождь, и одна и та же пичуга щебетала то на моей, то на твоей крыше. Ты бывал у нас дома. На меня ты даже не смотрел. Мои заигрывания не имели успеха. Я была для тебя слишком земной. Иногда ты заглядывал в мастерскую послушать, как Мирон Маркузе стучит молоточком, или поболтать об антизавистине. А мне не хватало смелости вмешаться в разговор. Но тогда в тебе самом стучал молоточек, и его отзвуки перекликались с молоточком, который стучал в моей сестре. Кто-кто, но ты — никогда нас не путал.
Одной из тайн, которые мне поверила Гадасл, была тайна двух молоточков.
Всё ещё не понимаешь, почему я тебя искала? Мне выпало немало страданий, но осталось только одно: скитаться по свету и целовать облака её памяти. Может, у кого-то сохранился её портрет? Может, жив кто-нибудь из тех, кто слышал, как она играет? Может, где-то ещё бьётся сердце, которое билось с её сердцем в унисон? Не из-за Лувра я летала в Париж. Я в себе ношу Лувр, где безумный бог выставил свои картины. Я летала в Париж, чтобы положить розовый букет на могилу учителя музыки, у которого занималась Гадасл.
5
Музыка. Не знаю, как назвать это по-другому. Ведь и всех людей называют одним и тем же словом — «человек». Как на свет родился Альберт Эйнштейн, так родился и Зигфрид Гох. Зигфрид Гох, комендант лагеря, уже попробовал все человеческие и животные наслаждения, как шеф-повар в гостинице попробовал все блюда, которые готовят для постояльцев. Ему не хватало только оркестра к Новому году. И он произнёс перед нумерованными скелетами речь: если в их царстве есть музыканты, он ангажирует их на год, не меньше.
И явились музыканты. Великие музыканты из Польши, Венгрии, Австрии, Голландии. Зигфрид Гох распахнул перед ними склады с награбленным добром, и от первого прикосновения тонких, как струны, пальцев и сухих, потрескавшихся губ — ожили виолончели, скрипки, кларнеты и флейты.
Гадасл скрыла своё искусство. Во-первых, не хотела расставаться со своей сестрой-двойняшкой, своей половинкой, во-вторых, не хотела играть для ангела смерти. Но я, словно мать, уговорила её вступить в оркестр. Думала, это станет для неё путём к спасению.
Вот-вот должен был наступить новый тысяча девятьсот сорок четвёртый год. В тёплом белом полушубке и меховой шапке, надвинутой на откушенное левое ухо — в него впилась зубами варшавская девушка, когда её тащили в газовую камеру — на подиуме восседал Зигфрид Гох. Он чистил апельсины, дольки запихивал в рот, а кожуру бросал в корзинку рядом.
