— Вон тот, который могильщикам проповедует, случайно не знаете, как его зовут?
Бронзовое лицо «Мыслителя» пробуждается от летаргического сна:
— Реб Йойлиш, могильщик реб Йойлиш.
— Простите, а может, вы ещё знаете, откуда он?
— Само собой, знаю. Из Мункача.
Я не отстаю:
— А на каком языке он говорит? Чтоб я хоть слово понял!
«Мыслитель» хмурит бронзовый лоб:
— На языке могильщиков, дорогой. Это такая тарабарщина, тут тебе и иврит с арамейским — языки Торы и Талмуда, и идиш, и арабский. Могильщики на кладбище не рождаются, здесь рождаются только покойники. А могильщики, дорогой, со всего света собрались: из Польши, из Йемена, из Венгрии, с Атласских гор и с того берега Самбатиона[17].
Роденовский «Мыслитель» опускает тяжёлую голову и застывает в молчании. Я снова подхожу к могильщикам с лопатами и до звона в ушах напрягаю слух. Вот так, понемногу, благодаря терпению и проснувшейся природной интуиции мне удалось разобрать летящие иероглифы реб Йойлиша:
— Господа, воды дошли до души![18] Говорю вам, выбора нет, понятненько? Забастовка — это ж больше, чем просто забастовка, понятненько? Скажем прямо, как опустили, так и поднимут. «Каль-вехомер»[19]: мы что, хуже пекарей? Они нужны, а мы нет? Как нет жизни без хлеба, поверьте, так, господа, нет и жизни без смерти, — рифмует он, как свадебный шут.
Он горячится, машет руками, а в это время ярко-зелёная саранча, одна-единственная, дрожащей стрелой залетает на кладбище и зависает в воздухе перед мясистым носом оратора. Мне приходит в голову, что эта саранча — тайный посланник тысячеокого ангела. Она доставляет реб Йойлишу инструкции, как бастовать.
Предчувствие меня не обмануло: та единственная саранча оказалась разведчиком. А за ней — палящая туча набрасывается на солнце и тени, его побочных детей. Голубое, высокое летнее небо рассыпается в прах, словно началось солнечное затмение. Полчища саранчи нападают на деревья, на надгробия, пожирают всё вокруг с голодным хрустом. Воздух такой влажный, что трудно дышать. Господи, сколько же ещё будет идти эта война Гога и Магога? Но внутренний голос шепчет, что на кладбище времени не существует. Глупое человеческое создание по ту сторону ограды играет с часиками и само себя обманывает. Ему и в голову не приходит, что внутри механизма спрятался эдакий маленький ангелочек смерти и режет, режет человека стрелками-ножами: тик-так, чик-чик…
Я ещё успеваю додумать до конца странную мысль: был бы я в этой стране царём, издал бы указ выбросить в море все часы с ангелочками смерти вместе. И тут, пока я размышляю, саранча поднимается в воздух, как песчаный вихрь в пустыне Цин, и летний день снова раскрывается во всей своей ясной сапфировой синеве, и всё, что здесь произошло, — лишь видение.
