Забастовка могильщиков
Как нам сообщили, могильщики городского кладбища объявили забастовку. Их требования пока неизвестны. Ясно лишь одно: сегодня они никого хоронить не будут.
Мой новый, долгожданный день перевернулся с ног на голову. Меня поднимает какая-то макабрическая сила, словно хохот оскаленных черепов. Работа на сегодня отменяется. Вечерняя встреча похоронена. Пойду-ка посмотрю да послушаю, как бастуют могильщики.
4
Распахнутые кладбищенские ворота склонились, будто приглашают на танец. Можно приблизиться, можно войти, но только живым. Покойникам вход воспрещён, как несовершеннолетним на эротический фильм.
Безжалостно, с мазохистским наслаждением, я ущипнул себя за щеку, чтобы убедиться в собственном существовании. Эхо острой боли подтвердило, что я принадлежу миру живых. Боль расходится дрожащими кругами ассоциаций: я вспоминаю своего ребе, рыжего Ицика-Мейшла. Как-то раз он задремал над Талмудом, а я из озорства приклеил гуммиарабиком к странице его бороду. Отдирая её от книги, ребе даже не поморщился. Нечасто мне доводилось видеть у него на лице столь мужественную улыбку. Однако он тут же вычислил виновного и клещами бурых от табака пальцев так ухватил меня за щеку, что чуть кусок мяса не вырвал. Сладостная боль на долгие годы осталась во мне вместе с ароматом крепчайшего табака.
Вот те на, кого я вижу! Да вот же он, мой ребе. За пятьдесят лет совершенно не изменился. Борода, пейсы — будто связку лука к лицу прижал, и прозрачная шелуха висит на подбородке. Только шляпа пообносилась, да поля пошире.
Господи, как же так? Ведь я провожал его гроб на кладбище в Литовском Иерусалиме. Прощения просил, за то что бороду приклеил. Помню даже лошадь в траурном фраке, на голове чёрная ткань с четырьмя прорезями: две для прядающих ушей, две — для ледяных глаз. Помню даже хриплый скрип колёс. И спицы так медленно крутились, а мне казалось: это стрелки каких-то потусторонних часов. Помню, как на дороге перед копытами чёрной лошади таял снег. Этот снег был душой моего ребе.
Что же он, в стране предков из мёртвых воскрес? Да, вон он, Ицик-Мейшл, что-то говорит. Вокруг него — кольцо могильщиков, словно колесо похоронных дрог. У каждого на плече лопата, как винтовка. А он произносит пламенную речь на неведомом языке.
В толпе нищих на центральной аллее я замечаю одного, сидящего в позе роденовского «Мыслителя». Никто, однако, и не думает им любоваться. Протягиваю монету и спрашиваю:
