Женщина в соломенной панаме
Однажды, во времена резни, я сидел в тёмной комнатушке и писал. Будто ангел поэзии сказал мне: «Всё в твоих руках. Если твоё пение меня воодушевит, я защищу тебя огненным мечом. Если же нет — не обессудь… Моя совесть останется чиста». В комнатушке я чувствовал себя подвешенным, как язык колокола. Тронь, прикоснись — и колокол тотчас зазвонит.
Сквозь тишину проклёвывались слова.
Кто-то костяшками пальцев постучался в дверь.
Тишина разбежалась по полу, как шарики ртути из разбитого градусника.
«Опасность, друг хочет предупредить». Я отодвинул засов.
На пороге стояла женщина. Похоже, нищенка. Обычное дело. В паузах между смертями, когда царит голод во всей своей костлявой славе, толпы нищих тянутся отовсюду, как тучи саранчи. Но эта нищенка поражала своим нарядом: летняя соломенная шляпа-панама, украшенная засушенными ягодами земляники; старомодный кринолин — ворох тряпок всех цветов радуги; на боку сумка; с шеи свисает тонкая нитка бус из чёрного стекла, на ней болтается бинокль из слоновой кости; носки лакированных туфель — две вороновы головы с разинутыми кроваво-красными клювами.
Я не стал ничего спрашивать, только протянул ей кусок хлеба, заплесневелый по краям.
Она делает пару шагов вперёд, берёт хлеб, кладёт его на край стола и — кукушечьим голосом:
— Если не ошибаюсь, вы — тот человек. А если так, я не возьму у вас хлеб.
— Присядьте, тётенька, в ногах правды нет. А хлеб? Да, слегка заплесневел. Но другого у меня нет, поверьте. Ничего, еще доживём до того, что будем есть халу.
Я указываю женщине на единственный табурет, а сам сажусь перед ней на стол.
— Ах, что вы, я же не о том, честное слово! — Чтобы не помять юбку, она приподнимает её, как танцовщица, и опускается на табурет. — Можно у вас кое-что спросить?
— Кое-что можно, тётенька. Спрашивайте, не стесняйтесь.
— У вас тут листы бумаги, чернила ещё не высохли. Кто это писал?
— Я…
— Вы писатель?
— Писатель.
Не только из глаз — из всех её морщинок закапали слёзы. И стало видно, как, улыбаясь, розовая свежесть, словно туман после майского дождя, расцвела у неё в сердце.
— Прекрасно! А теперь позвольте излить перед вами душу. За потраченные минуты Господь воздаст вам годами.
Она достала из рукава розовый платочек с серебряной каёмкой и промокнула губы. От платочка веет агонией давних духов. И женщина начинает свой рассказ:
— Меня зовут Фелиция Познанская. Писатель Исроэл-Иешуа Зингер увековечил меня в одном из своих романов. Когда-то я выглядела иначе. Но это не важно.
