— Иоахим, дерево дымом окутано, у меня аж глаза слезятся.
— Туман это. Скажешь тоже, дым! Весной туманы странствуют, как люди, а их усталые ноги отдыхают на деревьях. Давай-ка пилу, да будем пиликать!
Пила вонзила в дерево зубы, и вот уже снег под ним усеян пурпурными опилками.
— Иоахим, чтобы туман был горьким? Горькие мысли — это да, но туманы…
Иоахим вытирает глаза рукавом. Пила остаётся в дереве, как затёртый во льдах корабль.
Мы отходим от дуба на несколько шагов и промываем снегом покрасневшие глаза.
— Иоахим, и что теперь скажешь? Весной туманы странствуют, как люди…
Кузнец из Зослы стоит на своём:
— Горькие туманы. Давай-ка пилить дальше!
Пилим, пилим, и вдруг — не может быть! — из мёртвого дерева — живой напев.
Из-под лохмотьев коры появляется еврей в талесе[3] и улыбается с желчной зеленью солнца, которое решило, что никогда не зайдёт:
— Мы в этом дереве уже двадцать месяцев живём, братья евреи. Да, моя жена и я. В лисьей норе под корнями она печёт картошку, а я здесь, наверху, пою псалмы. Слава тебе Господи, что я не заснул. Это просто чудо! Если бы я не читал псалмы, то задремал бы, и ваша пила распилила бы меня.
К тёмному городу под проливным дождём приближается мужчина с тяжёлым мешком за спиной. Молния — кровь треснувшего зеркала — зажигает водяные столбы.
Среди них — мужчина с тяжёлым мешком.
Точь-в-точь чёрный полумесяц, тлеющий по краям.
Нет, вкус такого дождя его языку до сих пор был неведом. Это не дождь — это небесный колдун расплавил время! Вчера, сегодня, завтра — ничего нет. Ничего. Весна первого человека на земле и зима последнего расплавлены в гигантском котле, выкованном из туч. Котёл лопнул, талое время потопом обрушилось на землю и вот-вот поглотит путника с тяжёлым мешком за спиной.
Он не может отрицать: ноги идут. Идут ноги, идёт дождь. Стало быть, братец, место пока ещё на месте и у времени ещё остался где-то осколок души. Да не где-то, а прямо у тебя в груди. Тук-тук — время трудится. Время и место, видно, любят друг друга. Глупый ум не может их разлучить…
Серая стена волнами, словно в ней утонули волки, выплывает из-за водяных столбов.
— Монастырь святого Павла.
Здесь, в монастыре, у сестры Уршули, в её сводчатой келье из красного кирпича, встречаются лесные люди. Бывает, тут скрывается приговорённый с засевшими в теле пулями, которые раскаялись в полёте… Бывает — тифозный в солдатской шинели, дырявой, как расстрелянное знамя, которого несут лишь солнечные орлиные крылья на единственной пуговице.
