Даррен решительно двинулся к не дававшей покоя стопке бумаги, но остановился посреди комнаты, осознав, что абсолютно не помнит, куда запихнул ее во время своего уборочного рейва. Он огляделся. Нигде на поверхности книга себя не обнаружила. Пришлось подойти к поискам более основательно. Он заглядывал в ящики, на полки и под диванные подушки (ну мало ли). В конце концов, предмет его поисков оказался на подоконнике. Вероятно, подоконник был назначен пересадочной станцией, и Даррен хотел позже переложить книгу в более подобающее для нее место, но отвлекся и забыл об этом. И все же она была найдена. Даррен снова уставился на первый, пустой лист. С одной стороны, его так и подмывало поскорее его перевернуть. С другой стороны, хоть он и был настроен скептически, все же психологию эмигранта никто не отменял — ожидая худшего, он надеялся на лучшее. А потому, ему хотелось как можно дольше держаться за эту надежду увидеть внутри нечто стоящее и отсрочить возможное разочарование. Ведь пока ему ничего не известно, он может представить себе что угодно и начать взращивать в себе сладкое чувство предвкушения чего-то прекрасного. Однако зуд любопытства был сильнее. Даррен перевернул страницу. Он был теперь так взволнован, что поначалу не мог сфокусироваться на трех словах, расположившихся посередине страницы.
Пять лет спустя
Даррен был немного сконфужен. Он не знал, что же он надеялся увидеть, и оправдало ли это название его призрачные ожидания. Он забросил книгу в один из ящиков и вернулся на место, еще не зная, что чувствовать. Единственное, что он испытывал — облегчение. Теперь не было ни источников внутреннего раздражения, ни оправданий для безделья. Он принялся, действительно принялся писать. Слова полились на удивление легко. Он пока бросил безвкусных воителей сумеречного мира и вернулся к первой прочитанной им в этом месяце книге — автобиографии отошедшего от дел бизнесмена, построившего в свое время целую империю развлечений. Не сказать, что книга наделала совсем уж много шума — подобные ей особи ежемесячно отгружаются в книжные магазины и загружаются в сеть, — и все же привлекла к себе внимания больше, чем ее литературные сестры. По сравнению с большинством других представительниц ее жанра так уж точно. Нет, она не раскрывала никаких страшных корпоративных секретов, и особой смысловой нагрузки она не несла, и даже юнцам, пытающимся попасть в бизнес, она вряд ли принесла много пользы. Правда, читалась она легко, даже затягивала. Но и не это принесло ей успех, по крайней мере, не в полном его объеме. Все дело, как всегда, в маркетинге. На таких книгах всегда пишут «автобиография», подразумевая невидимого и неслышного писателя-призрака. Но в этот раз была проведена серьезная кампания, в рамках которой наш герой уверял всех, кто был готов слушать, что это не тот случай. Пальцы Даррена нависли над клавиатурой. Ему очень не хотелось относиться к людям предвзято — не только в этом конкретном случае, это вообще была его жизненная позиция, — но все это было настолько сомнительно. Он все никак не решался, что все-таки написать. Правды он ведь не знает — и вряд ли ее знают многие, — а к клевете он относился хуже, чем к присваиванию чужой интеллектуальной собственности, коей он считал подобную практику. И никакие доводы не могли убедить его в обратном, даже собственное осознание неправоты, жившее в верхних слоях подсознания, откуда оно упорно отказывалось проникать ниже. С другой стороны, если он прав в своих выводах, его гордость не позволит ему выставить себя дураком и сделать вид, будто он не додумался до этого. Всем известно, как обычно проходит творческий процесс в таких ситуациях, но старичок так искренне, чуть ли не со слезами на глазах, во всех интервью увещевал аудиторию, что с юных лет в нем умирает писатель, что рука не поднималась развенчивать этот миф. О таком, наверное, в принципе не стоило говорить, но у Даррена были свои взгляды на то, как делается его работа. И обычно он писал ВСЕ, что отмечал и считал важным. Однако просидев какое-то время над этой моральной дилеммой, он решил и вовсе ничего на эту тему не писать. И совесть его чиста, и гордость не задета.
