Поэтому бабушка садилась на балконе, выходящий на площадь, нависая над улицей, что шумела машинами и шуршала прохожими и липами. С лип капал липкий сок и падали под ноги прохожим волосатые гусеницы. А на балконе сидела моя бабушка и иногда плакала. Повязав голову платочком. Черным с красными цветами.
Бабушка копила себе на похороны. Откладывала с пенсии и обманывала кого-нибудь, когда тот напивался на кухне, выпрашивая у него деньги на кварплату, а сама все копила и копила. Я ходил за картошкой на базар. Покупал очень мелкую, за каких-то пятнадцать центов, сущий горох, мы садились с бабушкой на кухне и чистили ее. Подушечки пальцев, особенно большого, чернели и еще долго потом не отмывались. Сметану покупали только изредка. Ели маргарин «Rama», соленый и недорогой. Но иногда бабушка вытаскивала из своей могилы деньги, и я бежал за шоколадом. Мы ели по маленькому кусочку и нам хватало надолго одного батончика. Райское наслаждение. И кокос летит из телевизора и разбивается об пол.
Соседка, чтобы как-то помочь нам, уговорила весь подъезд нанимать меня, чтобы я каждую субботу мыл лестницу с самого верхнего четверного этажа до самого низа, парадную, выходившую во двор и вечно закрытый спуск с первого этажа в подвал. Здесь всегда было нассано. Меня выворачивало, когда я елозил тряпкой по вонючим ступенькам и мечтал об одном, чтобы эта соседка провалилась в ад. Деньги я тратил на Хедли Чейза. Мечтая собрать все тридцать восемь томов. Уже тогда я научился тратить деньги и время впустую. Я даже не делал уроки, и не выходил на улицу, лишь бы, спрятавшись в кладовке, скрючившись так, что тело затекало и уже было не разогнуться, читал о похождениях какого-нибудь очередного головореза из кровавых трущоб Нью-Йорка.
Противоположная комната, выходившая во двор, была наоборот наполнена светом. Я ведь помню, что каждое утро просыпался от солнечных лучей. Герань, стоявшая на подоконнике, едва шевелила листьями от слабого ветерка, спускавшегося из открытой форточки. Для того чтобы открыть форточку, которая была у самого потолка, нужно было поднажать на рычаг, откидывавший тяжелую створку. Закрывалась форточка с помощью веревки, которую нужно было тянуть на себя.
Кроме герани, были еще растения. Одно из них бабушка называла «Доктором». С мясистыми листьями, по краям которых росли в несметном множестве такие же, только маленькие растения. Их можно было бросить на землю, и они уже скоро подрастали и набирались соком. Этот сок бабушка капала мне в нос, а потом мы считали, сколько раз я чихну. Вылетали не то что сопли, а мозги. Когда у меня болели уши, бабушка повязывала мне на голову платок, а в ухо скатывала шарик из листьев герани, который щекотался, я устраивал истерики, но ничего не добивался, сколько я его не выковыривал из уха, он все равно оказывался через некоторое время там опять. Такая вот игра в наперсток. Цветы стояли не на подоконнике, потому что он был очень узок, а на столе, за которым я должен был делать уроки. Но мне было неудобно, я перебирался на кровать, раскладывал учебники на холодильник «Саратов». Стоя на коленях, было тепло от круглоголовой лампы на гибкой тонкой шее, со стальным обручем и серебристой чашкой, вращая, можно было ее вытащить, свет тогда становился рассеянным и потерявшим силу, а внутри была пыль. На этом холодильнике еще стаяли часы «Пионер», на которых и правда, был нарисован маленький пионер, трубящий в горн, и была надпись про пять камней. Часы были на сломанной подставке, поэтому всегда падали, стоило их нечаянно задеть. Падая, они начинали верещать будильником, который впрочем, не имел никакой силы и сразу замолкал. Кроме этих часов, были еще одни часы, в деревянном корпусе с большим старинным циферблатом, и плоским верхом, на котором стояли бабушкины иконы. Иисус Христос. Дева Мария. В пластмассовом окладе. И еще одна Дева Мария, но поменьше, из плотного картона. Ложась спать, бабушка шептала молитвы, которые часто превращались в яростный шёпот и самоотверженные слезы. Всегда есть, кого ненавидеть. У бабушки это был мой отец. Она ненавидела его до капель валерьянки и валокордина. Пару раз пыталась вцепиться своими крепкими ногтями ему в глаза, когда он терял бдительность. Она не могла простить ему, что он муж моей матери, что он существует. Сидя на кухне, пили «Пшеничную», заедая слипшимися пельменями из прямоугольных коробок. С одного края стола мать, рядом на маленькой табуретке (скорее подставка для ног) дядька, дальше бабушка, и с другого стола — отец. Бутылку за бутылкой. Я вбегаю, от меня прячут, но я проворней, хватаю и бегу выливать в туалет. За мною не гонятся. Просто сразу же отправляются в магазин. А у меня привычная для всех истерика. Которая вскоре сменяется бледной улыбочкой и презрительными репликами, что я шепчу сам себе, вышагивая вдоль по улице. Дальше, дальше. Прочь.
