Я знал, что он дома, потому что дверь в столовую была закрыта, он вернулся из больницы, где его лечили от воспаления легких. Я убежал гулять. Вернулся поздно. И ночью меня разбудили его приглушенные крики:
— Мне больно.
Держась за стены в туалете, он стоял над унитазом, и изо рта потоком лилась кровь. Я побежал звонить в «Скорую».
— Мальчик, позови взрослых.
Он лежал головой на столе на кухне, последние выдохи пузырились кровью, растекшейся перед его лицом, стекавшей по клеенке и капавшей на пол.
Его уложили на его диван. Утром приехал брат отца, чтобы обмыть его тело. На второй день его белое тело забрали в морг. Остался лишь тяжелый запах, который показывался еще долго после из внутреннего пространства этого старого дивана.
Комната, в которой спал дядька, называлась столовой. В ней стоял большой и низкий прямоугольный стол. Он был покрыт толстым слоем лака — с краю можно было подцепить ногтем и отколоть кусочек, который отстреливался куда-то в сторону, словно гильза. В серванте, во всю стену, верхние части которого закрывались раздвигающимся стеклом, с правой стороны были книги, с левой стороны бесконечное количество хрустальной посуды. В центре зеркало из длинных вертикальных кусков, расположенных друг к другу под легким, в пол градуса, углом, искажавшим отражение, скрадывая у отражавшихся в нем лицах нос или глаз. Здесь же перед этим зеркалом стояла статуэтка фарфоровой собаки, которая легко бежала, казалось, на охоту, следом, почему-то непременно, за Тургеневым.
Мое воображение будоражило гусиное перо, которое дядька прятал за прямоугольным столом в одной из секций этого серванта, там были папки, в которые он вырезал литературные статьи из газет и журналов, бумажные папки, которые уже не сходились по краям, и держались только за счет тряпичных завязок. Стояла жестяная банка из-под импортного кофе, куда дядька ссыпал табак из хабариков «Примы». Дядька напивался каждый день, падал с лестницы, ломал руки, ссался, орал на бабку, бля, сука, отдай водку, иди на хуй. Получал ссаной тряпкой (у бабушки было недержание и она затыкала промежность марлей, выхватывала ее, била по лицу — ты мне не ахай). А потом долго стояла под дверью и выговаривала ему часами, наплывами слов, приливами слез, яростно, то заговаривая, то декламируя. А он лежал на своем диване и материл ее или уже спал. Я играл с собакой. Она смотрела на меня глазами, залепленными коричневыми сухими слезами, я выдирал их из уголков ее глаз, руки неприятно пахли чем-то отмершим. От ее шести ладони начинали чесаться, а за ними все тело. Почесывал себя и ее за ухом. За бабушкой волоклась марля.
