В академии я брал уроки итальянского, гармонии, фортепьяно, пения и дикции. На уроках гармонии по какой-то причине нужно было петь гаммы и интервалы. Я не мог читать ноты, притворялся охрипшим и, в конце концов, перестал ходить на эти занятия. Хаушильд сосредоточился на Lieder, которые исполнялись по большей части пианиссимо, и преимущественно это был Шуберт.
Максим Валлентин занимался актерской игрой и пытался реформировать театры в округе. Мы, то есть Валлентин и пестрая толпа студентов из академии, садились на поезд и отправлялись в один из множества театров Восточной Германии, покупали билеты и смотрели все, что предлагалось в репертуаре. После представления один из нас — это мог быть Валлентин или один из учащихся — поднимался и просил зрителей покритиковать то, что они только что видели. Большинство оставалось — как я полагаю, из любопытства, — ведь для них это был новый опыт. Они сидели на местах, но ничего не говорили. Мы предвидели это и были готовы. Один из студентов поднимался и делал намеренно невнятное замечание. Затем вставал другой и подхватывал разговор, но он говорил уже яснее и без околичностей. Услышав, как идеи высказываются столь свободно, люди, которые прежде никогда не заговаривали на публике, становились великими ораторами. Некоторые из них даже требовали вернуть им деньги за билеты — особенно в Эрфурте, где мы посмотрели уморительного «Фауста». Я вступил в Kulturbund zur Demokratischen Erneuerung Deutschlands (Культурный союз за демократическую реформу Германии) — это был единственный ферайн, в котором я когда-либо состоял, — и участвовал в их собраниях. По всей видимости, я жил полной жизнью. Тем не менее я не был ей доволен. По своей обычной привычке, я не стал анализировать ситуацию, но решил податься куда-нибудь еще.
За два дня до отбытия я попал на неповоротливую дискуссию о современной (то есть антифашистской) драме. На ней присутствовал Валлентин; здесь же был и Герхард Айслер, брат композитора Ганса Айслера и большая шишка в восточногерманском правительстве; здесь были драматурги, продюсеры и студенты из академии. Около часа я выслушивал скучные лозунги и хромые замечания, затем поднялся и произнес речь. Я не слишком хорош для дебатов и меня пугают большие аудитории, но я был слишком возбужден, чтобы смолчать. Я сказал — кругом полно антифашистских пьес, они повсюду, словно грибы после летнего дождя. К несчастью, все они плохи. Кроме того, нет большой разницы между ними и предыдущими пьесами о нацистском подполье. В обоих случаях у нас есть Герои, Злодеи и Неопределившиеся. В обоих случаях Злодей предает Героя, что приводит к погоням в традиции «полицейские и воры». И там, и там Неопределившийся (обычно это мужской персонаж) пытается обрести душу и, наконец, видит Свет — часто в этом ему помогает уже просветленная Добрая Женщина. Разницы почти никакой — в главных ариях здесь упоминаются Маркс и Ленин, а в предыдущих пьесах на этом месте был Гитлер. Но разве не абсурдно базировать битву между добром и злом на каких-то именах, и разве не непристойно использовать ту же самую форму, даже тот же самый тип истории, чтобы об этом рассказать? Многие, кажется, были со мной согласны, а Валлентин был заинтригован, но времени продолжать дискуссию уже не было. На следующий день я побывал на репетиции «Сказок Гофмана» с Рудольфом Люстигом в заглавной роли. Часть актеров носила сценические костюмы, часть была в обычной одежде. Я не знал сюжета и не мог отличить происходящее в пьесе от случайностей на репетиции; это был странный опыт, память о котором оставалась со мной на долгие годы. На следующее утро я уехал из Веймара и началось мое возвращение в Вену.
