Когда я полностью оправился от болезни, то поступил в Веймарскую музыкальную академию, чтобы продолжить учебу. Меня прослушивал Максим Валлентин, потом Йозеф-Мария Хаушильд, а затем и весь штат. Максим Валлентин, бывший директор немецкого театра в Москве, проповедовал метод Станиславского. Хаушильд был знаменитым певцом, слегка чванливым («Я могу спеть весь «Зимний путь» без передышки»), но вежливым и чутким. Меня зачислили, дали стипендию, талоны на еду (я получил категорию Schwerarbeiter — человек, занимающийся тяжелым трудом), и я начал свой «тяжелый труд». Я все еще жил в госпитале в Апольде и приезжал в Веймар на поезде. Чтобы профинансировать свое предприятие, я продал свои армейские часы русским солдатам — в три приема: сначала выручил небольшую сумму за часы так себе; затем чуть побольше за часы, которые были еще хуже; и, наконец, устроил целое представление, чтобы выручить побольше за последние часы. Я натер их жиром, затем опустил в воду, отметил, что они все еще работают и принял самое большое предложение. Общий итог: двести марок — по тем временам круглая сумма.
Примерно через три месяца я переехал в Веймар. Я отыскал подвал, в котором некий торговец установил железную кровать — вокруг был целый склад отживших свое печей и котлов. Это была большая холодная комната, с одной-единственной лампочкой, свисающей с потолка, по стенам текла вода, в маленькое окошко были видны ноги идущих мимо пешеходов, а компанию мне составляли тараканы и пауки. Здесь я спал, читал (Кьеркегора, историю театра Девриента, «Иосифа в Египте» Томаса Манна — этот роман тогда только вышел), писал заметки и принимал гостей. Кроме того, я открыл особый способ посещать репетиции и спектакли в Национальном театре. Заходя в боковой вход, я шел по артистическому коридору и занимал место в ложе советского городского командования. Никто не гнал меня оттуда — в том числе и сам генерал, который время от времени появлялся со свитой.
Здесь я смотрел драмы (помню «Марию Магдалину» Геббеля), оперы, балет и слушал концерты. «Фиделио» меня разочаровал. Слишком много воплей, слишком много жестикуляции, слишком много Хороших Людей. «Меня это не удивляет, — сказала Розмари. — Ты ведь был на войне. Погоди немного, и твоя любовь к театру вернется». Это было время, когда известные актеры появлялись в неожиданных театрах. Петер Андерс выступил с концертом; Генрих Крайфангер, тенор Венской государственной оперы, пел в «Паяцах», в «Стране смеха» и также дал сольный концерт. «Он будет орать, как резаный, — заявил я пришедшей Розмари, — у него нет изящества». Первую часть концерта Розмари провела, стоя у стены: «Хочу рассудить сама», — сказала она. Она согласилась со мной, когда вернулась на место. После концерта я расспросил Крайфангера о его технике. Он сказал: «Это очень сложный труд — надо учитывать работу тридцати пяти различных мышц». В Веймаре были и замечательные местные певцы — в том числе Рудольф Люстиг, уроженец Вены, позже отправившийся в Берлин, Вену и Байройт, и Карл Пауль — могучий баритон, но актер не выдающийся. Филармоническим оркестром дирижировал Герман Абендрот. Здесь я послушал Пятую симфонию Чайковского — в то время это была моя излюбленная «эмоциональная грязевая ванна»; в Апольде я посмотрел «Дона Паскуале» — Норина метала в нем искры, а Карл Пауль пел доктора Малатесту; в Эрфурте я смотрел «Дон Жуана» с Карлом Шмитт-Вальтером в главной роли — это было зрелище, от которого захватывало дух. Мы с Розмари часто читали друг другу стихи — баллады, любовные стихотворения и что-нибудь пометафизичней. Моргенштерновские «Песни висельников» были нашей любимой книгой. Молодые поэты разыскивали меня и спрашивали моего мнения о своих стихах — понятия не имею, с чего бы это.
