Я скоро почувствовал себя лучше, но был все еще парализован ниже пояса. Однако горевал я не так уж сильно. И даже встревожился, когда один из пальцев на ноге стал шевелиться: «Не сейчас, — говорил я ему, — погоди, пока война закончится». Я не переживал, что стал калекой, и хранил спокойствие: болтал с соседями но палате, читал романы, стихи, детективы и разнообразные очерки. Шопенгауэр потряс меня: его описание людей, которые бездумно пичкают себя чтивом, идеально ко мне подходило. По радио я послушал передачу о знаменитом радиоспектакле Орсона Уэллса «Война миров» и о том, какое впечатление он произвел на публику. Американцы такие глупцы, сообщил диктор, что никак не могут угрожать Германии. Ночью мы слышали, как бомбардировщики летят к своим целям. Это было неуютное чувство. Они гудели прямо у нас над головой — будут ли они бомбить нас? Или оставят в покое? Вскоре и сам Веймар подвергся бомбежке. Сестры перетаскивали больных в подвал и еще дальше — в канализационную систему. Мы с товарищем по палате решили, что останемся лежать, где лежим. Однако наша храбрость улетучилась, когда нам на головы обрушилась оконная рама. Теперь мы уже не могли пошевелиться и вопили что было сил. Прошло очень много времени, прежде чем нас нашли и перетащили в другое место. Почти неделю мы провели в канализации — нам едва хватало еды, у нас не было света и всюду просачивалась вода. Однако посреди всего этого хаоса главный библиотекарь, целеустремленная женщина с суровым лицом и приятным голосом, начала приводить в порядок свои книги. В конце концов некоторых из нас перевели в Апольду, крохотный городок недалеко от Веймара.
Там-то я и услышал о капитуляции Германии. Я сидел на коляске, в саду. Я испытал облегчение, но и утрату. Я не принимал целей нацизма — я едва знал, в чем они заключаются, — к тому же я был слишком склонен противоречить всему и вся, чтобы хоть к чему-то испытывать лояльность. Но не чувствовал я и предательства по отношению к себе, или что мной злоупотребили, как чувствовали себя в схожей ситуации многие ветераны Вьетнама. После нескольких недель в госпитале прошлое будто бы испарилось. Я помнил некоторые наиболее драматические события, но мне было трудно поверить, что я принимал в них участие. Так откуда же взялось это чувство утраты? Не возьму в толк. Но что я знаю точно, так это то, что великие надежды, тщетные усилия и ужасные жертвы скоро стали восприниматься людьми с ненавистью и презрением. Но разве ненависть, презрение и жажда справедливости — не законные чувства по отношению к идеям и действиям, которые не только привели к жестокой войне, но и продлевали эту бойню, обернувшуюся миллионами жертв? Конечно, эти чувства были правильными — но проблема в том, что распределение добра и зла не такой уж простой вопрос, по крайней мере для меня. Сострадание, бескорыстность, любовь могут обнаружиться даже в самом сердце зла. Я не понимаю, почему так должно быть, но совершенно уверен, что это факт. Однако если мир действительно устроен таким образом, то ясное нравственное зрение требует упрощений и, вместе с ними, жестоких и несправедливых действий.
