Серый Шут сидел на чем-то, напоминающем глыбу прессованной тьмы, подперев коленом подбородок и смотрел в пульсирующую вселенную, любовался солнечным ветром, переплетением Силы, походя уничтожающей звездные системы, видел, как распахиваются черные дыры, до понимания сути которых эта цивилизация, он был уверен, не дойдет никогда.
— Погадаем на Рамона, — проговорил он и поднял вверх узкую левую руку, рукав его туманного балахона сполз, и стало видно, что его предплечье украшено десятками тонких браслетов, цепочек, полосок кожи — хаос украшений. Длинными пальцами он взял из воздуха игральную карту, рубашкой к себе, резко повернул — с нее скалился Джокер, Серый Шут усмехнулся в ответ и скомкал карту в кулаке, разжал пальцы — на ладони возлежал игральный кубик синей яшмы, смотревший вверх шестью крохотными черными бриллиантами. «Надо же!» — Подумал Серый Шут, ощущая, что понемногу начинает испытывать нечто, вроде азарта, снова сжал пальцы в кулак, снова разжал — на ладони стоял черный ферзь мамонтовой кости, вот он исчез, снова разжата ладонь — на ней, «орлом» вверх, красуется золотой испанский дукат, Серый Шут снова сжимает кулак и бросает горсть косточек прямо на возникший перед ним стальной поднос — но и гадание вудуистов сулит только победу, Серый Шут смеется уже в голос, собирает косточки и на поднос падают руны скандинавов — удача и победа, миг — на подносе красуется распаханная вдоль баранья туша — Серый Шут всматривается в требуху, усмехается и все исчезает.
Исчезает и он сам.
Тьма.
«Милитари», «балаклава», ботинки — все последовало туда же, куда раньше и несессер, куботан, перчатки и первая «балаклава». От греха. Как ни берегись, а кровь могла остаться на одежде. Зачем испытывать судьбу? Все пока что шло так, что лучше и придумать было трудно. Рамон пожал плечами, посмотрел в потолок, потом на старые часы, висевшие на стене, гордо заявившие бы знатоку, что их родиной является сама долина Флерье и не этого, кстати, века, прошу учесть, показывали без четверти полночь. По привычке глянул на свой «Роллекс» — тот показывал то же самое, секунду в секунду. Рамон скинул с себя халат, оставшись совершенно голым, и облачился в темную, грубой ткани хламиду с огромным капюшоном, который он тут же накинул на голову. Подпоясался он грязной, старой веревкой и прошел в мастерскую. Пора было начинать.
Тринадцать кукол сидели перед ним на полке, тринадцать его последних кукол. Та, над которой он работал первой, пока сидела в отдалении и казалась, в отличии от этих тринадцати, схожих меж собой почти до полной идентичности, иной. То ли мертвой, неоживленной пока, то ли спящей, кто знает…
