Правда, доносилось скрипенье снега, но оно не делалось громче или тише, а неслось равномерно, словно приплясывал кто-то усталый. Что-то странное слышалось в снежной возне, и эта странность пробудила наконец Мицель и заставила прислушаться. Тогда она медленно стала узнавать слова и догадалась, что не топтанье на снегу, а разговор скрипучими снежными голосами доносится сзади, разговор, топчущийся на месте.
— Остынем, братья, — скрипело, скрежетало, — осмыслим немыслимое, вонмем невнятному.
— А что тут тебе, брат, невнятно? — отвечал точно такой же голос немного сбоку. — Пред нами тюк. Извне его все обыкновенно.
— Изнутри таинственно, брат. Гляди, как высится крупным комом! Комоватый!
— Поспешим же, братья, вовнутрь взглянуть.
— Сперва осмыслим, поспешный брат.
— Эх, Серый. Невмоготу уже! Уж что-нибудь сделаем, а осмыслим после, народ нас ждет и ругается.
— Что ж ты намерен?
— Да потрогать хотя бы.
— Ощупью рук?
— Да и что ж такого? Ну, ощупью, ну и рук!
— В сомнение меня ввергаешь, брат Серый! Ты будто и не изумился, что нами обнаружилось. Чудо ведь это, чудо! Чудо открылось какое-то. А ты, мнится, и не преисполнился трепета.
— Да я преисполнился.
— Однако ты нетрепетен в желании трогать, не осмысляя. Легкомыслие лихомыслием обернется! Вот как сказано! Сказано: пока очи пучатся, ручи прячутся. А ты порядком пренебречь хочешь?
— Я порядок знаю!
— Тогда повтори: чем туловище увенчано?
— Голвою.
— А обременено?
— Ну, руками.
— А куда голва у нас, брат, устремлена?
— Ввысь, брат Серый!
— Ввысь, к Полярной звезде! Голва нам путь указует, а ручи вширь распространены для одного лишь крестообразия. Известно: ручища — разума корневища. Итак, давай сперва вразумимся, а потом уж ты ручища выпятишь.
— Ну, давай.
— Давай.
— И давай.
Голоса смолкли. Правда, как будто говорил кто-то один и тот же, только переступал то вправо, то влево. И звали оба голоса одним именем. «Две головы, может?» — сонно решала Мицель. Молчанье длилось еще, и наконец левая голова с твердостью сказала:
— Нет… Ощупать надо.
— Ах ты, тягота! Так ведь и я убеждал ощупать!
— Ты от торопливости убеждал, а я от осмысления. Я отважусь.
— Да-а! Вот ты какой, брат, пышный! Отважиться он способен! И к компасу его приставили, и купольщиком определили, ему и трогать теперь? А я, выходит, до полярной ночи в незначительности пребуду? Чтобы морковный нос себе вставить, много величия не надо. Еще и уши себе вылепил! Небось мечтаешь о восседательстве? Стыдно, брат. А ведь мы с тобой однолепки. Нет! Если по справедливости, то сейчас именно мне дерзать.
