— Фраза возникла у меня в голове неожиданно, и я с пугающей ясностью вспомнил паренька, который научил меня ей тридцать лет назад. Он был младше меня. Именно в тот момент, когда он расхохотался над моим кондовым произношением, немецкая пуля пробила его каску и череп. — Не понимаю.
— Ты — американец? — спросил самый малорослый, с виду совсем юный, но с металлическим блеском в глазах.
— Нет. — Я повернулся, чтобы держать всю компанию в поле зрения, так как малый с посохом направился ко мне за спину. — Я — валлиец.
— Валлиец… — Заговоривший первым явно был у них за вожака.
Они обменялись короткими фразами. Когда вожак вновь обратился ко мне, его лицо выражало презрение:
— Tu es anglais.[4]
— Нет, — жестко, в тон ему, возразил я. — Не англичанин. Валлиец.
Он сплюнул на землю.
— L’anglais — трусы. — И добавил продолжительную тираду на родном языке.
Знания французского не требовалось — интонации были достаточно красноречивы. Я напрягся, ожидая удара посохом, и услышал, как тот свистит в воздухе, метя мне в голову.
Я всю жизнь не выпускал пастушьего посоха из рук, и мне доводилось использовать его в качестве оружия. Перехватив палку прежде, чем удар достиг цели, я быстрым рывком с поворотом выдернул ее из рук нападавшего. Тот потерял равновесие, так что сбить его с ног оказалось проще простого.
Я крутанул посох и толстым концом ткнул парня, который ринулся на меня. Он закряхтел и упал, а я ударил следующего нападавшего в чувствительное место между горлом и ключицей. Тот вскрикнул, и я знал, что его правая рука повисла как плеть.
Но тут, получив прикладом винтовки в висок, я пошатнулся и упал на одно колено. Пока пытался вновь обрести почву под ногами, кто-то двинул сапогом мне в челюсть, и свет потух.
Я все понял еще до того, как открыл дверь.
Кровать была аккуратно заправлена. Одеяло, которое Айлуид сшила перед рождением сына, разложено на узкой постели. Я заглянул в письменный стол — пусто. С вешалки исчезло пальто, а с полки у двери — сапоги.
Я пересек двор и, сложив ладони рупором, принялся выкрикивать его имя. Ответило мне лишь эхо, разнесшееся по полям.
Пока я поднимался по южной дороге, под ногами хлюпала грязь. С вершины холма я увидел, как по долине петляет грузовик. Горы по-зимнему бурели, небо приобрело цвет студеного моря. Дорога вилась лентой, повторяя изгибы рельефа: то поднимаясь, то опускаясь, подобно бесконечной волне. От вымазанных в грязи овец на пастбищах пахло вереском.
