– Что за вопрос, – сказал я. – Конечно, вернусь, что ты там себе навоображала?
– Ничего. Скажи, когда.
– Не знаю. Как только смогу.
– Когда, Антонио?
– Как только смогу. Ну не плачь, не стоит того.
– Я не плачу.
– Не стоит, правда. И Летисия разволнуется.
– Летисия, Летисия, – повторила Аура. – Иди на хер, Антонио.
– Аура, ну пожалуйста.
– Иди на хер. Увидимся, когда сможешь.
Я повесил трубку и вышел на террасу. Там под гамаком, будто домашнее животное, дремала плетеная коробка, а в ней – рассортированная по документам жизнь Элены Фриттс и Рикардо Лаверде, письма, которые они писали друг другу, и письма, которые они писали другим людям. Воздух застыл. Я устроился в гамаке, где накануне вечером лежала Майя Фриттс, откинулся на подушку в вышитой белой наволочке, выудил первую папку, положил на живот и вынул первое письмо. Бумага была зеленоватая, почти прозрачная.
«Dear Grandpa & Grandma»[43], гласило обращение. А дальше – первая строка; обособленная, одинокая, она опиралась на следующий абзац, как самоубийца ступает на подоконник.
«Никто не предупредил меня, что в Боготе будет вот так».
Я позабыл влажную жару, и апельсиновый сок, и свою неудобную позу (знал бы я тогда, как потом будет болеть шея). Лежа в Майином гамаке, я позабыл самого себя. Потом я пытался вспомнить, когда в последний раз переживал что-то похожее – когда реальный мир бесследно исчезает и нечто иное целиком завладевает твоим сознанием – и пришел к выводу, что ничего подобного со мной не случалось с детства. Но это усилие, попытка осмыслить происходящее, придет гораздо позже, когда мы с Майей Фриттс станем часами беседовать, заполняя лакуны, оставленные письмами, и она станет рассказывать мне обо всем, на что письма лишь намекали, обо всем, что они скрывали и о чем умалчивали. Это будет потом, после того как я просмотрю документы и изучу все откровения. А пока что я лежал в гамаке и читал; меня захлестнули разнообразные чувства, некоторые совершенно необъяснимые, и было среди них одно самое непонятное: было очень неуютно осознавать, что в каждой строке этой истории, в которой даже не фигурировало мое имя, речь шла обо мне. В конце концов все мои чувства свелись к чудовищному одиночеству, к одиночеству беспричинному, а потому безвыходному. К одиночеству ребенка.
Эта история, в том виде, в котором я сумел ее восстановить и в котором она живет в моей памяти, началась в августе 1969-го года, восемь лет спустя после того, как президент Джон Фицджеральд Кеннеди подписал указ о создании Корпуса мира, когда, завершив пятинедельную подготовку в государственном университете Флориды, Элейн Фриттс, которой было уготовано стать волонтером номер 139372, приземлилась в Боготе, с массой разнообразных клише в голове: получить обогащающий опыт, оставить след, внести свой вклад. Путешествие началось не очень удачно: жестокие порывы ветра так швыряли туда-сюда ее самолет, старый авианковский DC-4, что ей пришлось вначале потушить сигарету, а потом сделать кое-что, чего она не делала с пятнадцати лет: перекреститься (очень быстро, небрежным пунктиром по лицу без макияжа и по груди, украшенной парой деревянных бус; никто ничего не заметил). Перед вылетом бабушка рассказала ей о пассажирском самолете из Майами, разбившемся в прошлом году на подлете к Боготе. Элейн сидела в салоне другого самолета, начавшего снижение к серо-зеленым горам, и пока он выныривал из-под низких облаков и боролся с порывами ветра, а на оконных стеклах проступал полосатый узор крупных дождевых капель, пыталась вспомнить, все ли пассажиры погибли в той авиакатастрофе. Она вцепилась в колени – на брюках остался морщинистый и потный след ее ладоней – и зажмурилась, когда самолет с треском и хрустом приземлился. Ей казалось, она выжила чудом, и она решила, что напишет первое письмо бабушке с дедушкой, как только сможет сесть за письменный стол в месте назначения. Я прилетела, все в порядке, все со мной очень милы. Работы много. Все будет замечательно.
