Мать Элейн умерла при родах, и девочку вырастили бабушка с дедушкой. Ее отец подорвался на противопехотной мине, проводя рекогносцировку, и вернулся с Корейской войны без правой ноги (ее ампутировали до самого бедра) и без желания жить. Меньше года спустя после возвращения домой он вышел за сигаретами и исчез навсегда. Больше вестей от него не было. Когда это случилось, Элейн была ребенком, так что она особо и не заметила его отсутствия, а бабушка с дедушкой взяли на себя заботу о ее образовании и счастье с тем же рвением, с которым воспитывали собственных детей, но опираясь при этом на куда более внушительный опыт. Так и получилось, что взрослыми в жизни Элейн стали эти люди из другой эпохи, и она выросла с представлениями об ответственности, весьма отличными от представлений других детей. Во время встреч с друзьями и близкими от ее дедушки можно было услышать высказывания, наполнявшие Элейн гордостью и печалью одновременно. «Такой должна была стать моя дочка».
Когда Элейн решила бросить учебу на факультете журналистики ради Корпуса мира, ее дед, который девять месяцев после убийства Кеннеди носил траур, первым поддержал это решение. «Но с одним условием, – сказал он. – Не оставайся там, как другие. Помогать другим – это хорошо, но ты нужнее твоей собственной стране». Она была согласна.
Посольство, рассказывала Элейн Фриттс в своем письме, поселило ее в двухэтажном доме возле ипподрома, в получасе езды к северу от Боготы, на пересечении плохо заасфальтированных улиц, которые размывало во время дождя. Мир, где ей предстояло провести следующие двенадцать недель, был сер и находился в состоянии вечной стройки. Большинство домов стояло без крыш, потому что крыша – это самое дорогое, ее клали в последнюю очередь. Мимо ездили бетономешалки, огромные и оранжевые, словно пчелы из ночных кошмаров, самосвалы оставляли груды щебня в произвольных местах, а рабочие с булкой в одной руке и бутылкой газировки в другой, завидев Элейн, провожали ее непристойным свистом. Элейн Фриттс – самые светлые зеленые глаза, которые когда-либо видели в этих краях, каштановые волосы до пояса, совершенно прямые, как занавеска, соски, выступающие под цветастой блузкой в утреннем холоде саванны[44] – утыкалась взглядом в лужи, в отражение серого неба и поднимала голову лишь добравшись до пустыря, отделявшего этот район от Северного шоссе, в основном чтобы удостовериться, что обе пасущиеся там коровы находятся на безопасном расстоянии. Затем она дожидалась желтого автобуса, который курсировал по непредсказуемому расписанию без четких остановок, и с первого же шага начинала локтями прокладывать себе дорогу в густой похлебке из пассажиров. «Задача очень простая, – писала она в письме, – надо суметь выйти вовремя». За полчаса нужно было добраться от алюминиевого турникета на входе (она научилась прокручивать его движением бедра, без рук) до задней двери и сойти, умудрившись не снести пару-тройку пассажиров, болтавшихся в дверях с одной ногой на весу. Тут, разумеется, требовалась тренировка, и в первую неделю она частенько проезжала свою остановку, вылезала из автобуса на один-два километра позже и прибегала в КАУЦ с опозданием, после восьми, вся вымокнув под непрекращающейся моросью и находившись по незнакомым улицам.
