– Похоже, кому-то в Боготе будет сегодня не до сна, – сказала Майя Фриттс. – Если хотите позвонить, телефон у меня в комнате.
Я подумал о Летисии, о ее сонном личике. Об Ауре. О вибраторе цвета спелой ежевики.
– Нет, – ответил я, – мне не нужно никому звонить.
– Одной проблемой меньше, – сказала она.
– Но у меня нет одежды.
– Это мы уладим.
Я посмотрел на нее: голые руки, грудь, квадратный подбородок, маленькие уши с узкими мочками, на которых вспыхивали искорки света каждый раз, когда Майя поворачивала голову. Она отпила глоток и поставила стакан на живот. Я последовал ее примеру.
– Вот что, Антонио, – сказала она. – Мне нужно, чтобы вы рассказали мне об отце, каким был конец его жизни, день его смерти. Никто, кроме вас, этого не видел. Если все это – головоломка, то у вас в руках деталь, которой больше ни у кого нет, уж не знаю, хорошо ли я объяснила. Вы сможете мне помочь?
Я ответил не сразу.
– Вы сможете помочь мне? – повторила Майя, но я не ответил.
Она оперлась на локоть. Любой, кто хоть раз лежал в гамаке, знает, как сложно в нем опереться на локоть: тут же теряешь равновесие и сразу устаешь. Я улегся в своем гамаке, меня обволокла ткань, пахнувшая влажностью и чужим потом, историями мужчин и женщин, которые ложились сюда после купания в бассейне или работы. Я больше не видел Майю Фриттс.
– А если я расскажу вам то, что вы хотите знать, вы сделаете то же самое?
Я вдруг вспомнил свою девственную тетрадь, потерянный и одинокий знак вопроса, и в моем мозгу наметились слова: «Я хочу знать». Майя не ответила, но я увидел в сумерках, что она устраивается в своем гамаке так же, как я, а больше мне ничего и не требовалось. Я рассказал Майе все, что знал и что думал о Рикардо Лаверде, все, что я помнил и что боялся забыть, все, что мне рассказал сам Лаверде и все, что я разузнал уже после его смерти, и так мы и лежали до утра, каждый в своем гамаке, глядя вверх, на летучих мышей, заполняя словами ночную тишину, но ни в коем случае не глядя друг на друга, как священник и грешник во время таинства исповеди.
Уже светало, когда Майя Фриттс отвела меня, истощенного, полупьяного и почти осипшего, в комнату для гостей или в комнату, которую она тогда назвала комнатой для гостей.
Кровати там не было, лишь пара простых топчанов, на вид довольно-таки ненадежных (мой странновато хрустнул, когда я, будто труп, рухнул на матрас, на тонкую белую простыню).
Лопасти вентилятора яростно вращались у меня над головой, и мною вдруг овладела обычная для пьяных паранойя: я выбрал топчан, который располагался не прямо под вентилятором, чтобы, если вдруг вентилятор развалится посреди ночи, он не обрушился на меня. Но перед этим, в тумане сна и рома, помню, я получил ряд инструкций. Не оставлять окна открытыми без москитной сетки, не бросать нигде банки от кока-колы (а то весь дом будет полон муравьев), не смывать туалетную бумагу в унитаз. «Это очень важно, а городские всегда об этом забывают», – кажется, так она мне сказала, этими самыми словами, а может, и другими. «Все мы, когда ходим в туалет, действуем на автомате, сидя на унитазе, никто не думает о порядке действий. Даже не стану вам рассказывать о проблемах, которые мы потом огребаем с септиком». Обсуждение моих физиологических отправлений с абсолютно незнакомой женщиной меня не обескуражило. В Майе Фриттс была естественность, которой я раньше никогда не встречал, разумеется, совершенно отличная от пуританства боготинцев, способных прожить всю жизнь, притворяясь, что никогда не срут. Кажется, я кивнул, не помню, ответил ли что-то. Нога болела больше обычного, болело бедро. Я списал это на влажность и усталость от многочасовой езды по долгой и опасной дороге.
