И может, от шума, производимого толпой, от сердечных приветствий и громких бесед, а может, от смеси запахов, испускаемых едой и одеждой, Хулио вдруг показалось, что он мчится на карусели, которая чересчур разогналась, цвета вокруг отзывались во рту горечью, а рот его словно наполнился травой.
– Мне плохо, – сказал он капитану Лаверде.
Но тот не обратил на него внимания. Точнее, обратил, но не чтобы прислушаться к его жалобе, а чтобы представить его подошедшему мужчине, высокому, в военной форме и с усами в стиле Родольфо Валентино.
– Генерал Де Леон, позвольте представить вам моего сына, – сказал капитан и добавил, обращаясь к Хулио: – Генерал Де Леон – генерал-префект безопасности.
– Генерал генеральной префектуры, – сказал генерал. – Хоть бы сменили уже название этой должности. Послушайте, капитан Лаверде, президент поручил мне отвести вас к вашему месту. В этой ораве ничего не стоит потеряться.
Таков был Лаверде: капитан, за которым приходили генералы от имени самого президента. Так и получилось, что капитан и его сын зашагали к президентской трибуне, держась на пару шагов позади генерала Де Леона, пытаясь не потерять его из виду и в то же время не упустить невероятный размах празднеств. Накануне вечером шел дождь, и тут и там зияли лужи и островки грязи, в которых увязали каблуки женщин. Это произошло с юной девушкой в розовом шарфе: она потеряла кремового цвета туфлю, и Хулио нагнулся за ней, пока девушка стояла, улыбаясь, на одной ноге, будто фламинго. Хулио ее узнал, он видел ее фото в газетах – иностранка, кажется, дочь какого-то коммерсанта или промышленника. Да, точно, дочь европейских предпринимателей. Но чем они занимались? Ввозили швейные машинки, а может, варили пиво? Он попытался нашарить в памяти ее имя, но не успел, потому что капитан Лаверде схватил его под руку и повлек по скрипучим деревянным ступенькам наверх, на президентскую трибуну. Бросив взгляд поверх плеча, Хулио увидел, как розовый шарф и кремовые туфли стали подниматься по другой лестнице, ведущей на дипломатическую трибуну. Это были две одинаковые трибуны, разделенные полосой земли, широкой, как проспект. Они возвышались, словно огромные двухуровневые хижины на массивных сваях, одна возле другой, и обе смотрели на пустырь, над которым должны были пролететь самолеты. Трибуны были одинаковые, за исключением одной детали: посреди президентской возвышалась восемнадцатиметровый флагшток, над которым реял флаг Колумбии. Годы спустя, вспоминая произошедшее в тот день, Хулио скажет, что этот флаг, водруженный именно в этом месте, внушал ему недоверие с самого начала. Но всегда легко говорить, когда все уже произошло.
