– Юристы стоят дорого, – сказал я.
– Они как собаки: почуют страх – и набрасываются на тебя. А я была совсем неопытная, когда все это началось. Кто-нибудь менее честный мог бы отобрать у меня все.
Достигнув совершеннолетия, она смогла сама распоряжаться собственной жизнью и принялась планировать отъезд из Боготы. Ей не было и двадцати, когда она окончательно переехала, бросив учебу и разругавшись из-за этого с матерью. Когда наконец было принято решение по делу о наследстве, Майя уже лет десять как жила здесь.
– И я никогда не пожалею, что уехала из Боготы. Я не могла больше там оставаться, ненавижу этот город. С тех пор я не возвращалась, не знаю, что там сейчас происходит, может, вы могли бы мне рассказать. Вы живете в Боготе?
– Да.
– И никогда не уезжали оттуда?
– Никогда, – сказал я. – Даже в худшие годы.
– Я тоже. Я все это пережила там.
– С кем вы тогда жили?
– С матерью, естественно. Теперь, когда я вспоминаю, наша жизнь кажется мне странной. Только мы вдвоем. А потом каждая пошла своей дорогой, знаете, как это бывает.
В 1992-м году она поставила в Лас-Акасиас первые неразборные ульи. Это было как минимум любопытное решение, учитывая, что Майя, по ее собственному признанию, знала тогда о пчеловодстве не больше моего. Те ульи протянули всего несколько месяцев: Майя ненавидела разрушать соты и убивать пчел, чтобы достать мед и воск, и тайно верила, что выжившие пчелы разносят весть по всей округе, так что в один прекрасный день во время сиесты в гамаке возле бассейна на нее обрушится целое облако жал, жаждущих мести. В итоге она заменила свои четыре неразборных улья на три рамочных, и ей никогда больше не приходилось убивать пчел.
– Но это было семь лет назад, – сказал я. – Вы не были в Боготе с тех пор?
– Была, по разным юридическим делам или чтобы найти ту женщину, Консуэло Сандоваль. Но я никогда не ночевала в Боготе и даже не оставалась там до темноты. Я бы этого просто не вынесла, не могу вынести там больше нескольких часов.
– И поэтому вы предпочитаете, чтобы люди приезжали к вам.
– Никто ко мне не приезжает. Но да, это правда. Поэтому я хотела, чтобы вы приехали сюда.
– Понимаю, – сказал я.
Майя подняла голову.
– Да, думаю, вы меня понимаете, – сказала она. – Думаю, так у всего нашего поколения, у тех, кто вырос в восьмидесятые, верно? У нас особые отношения с Боготой, мне кажется, это ненормально.
Последние слоги этой фразы потонули в пронзительном жужжании. Мы остановились в паре шагов от пасеки. Тут был небольшой уклон, из-за сетки мне было плохо видно, куда я ступаю, и все же я залюбовался лучшим зрелищем на свете: как человек хорошо делает свое дело. Майя Фриттс взяла меня под руку, подвела к улью сбоку, а не спереди, и жестами попросила бутылку, которую я нес все это время. Она подняла ее на уровень глаз и один раз сжала меха, чтобы опробовать механизм. Призрачная струйка белого дыма вылетела из горлышка и растворилась в воздухе. Майя вставила горлышко бутылки в отверстие в первом улье и снова сжала меха – раз, два, три – наполнив улей дымом, а потом резко сняла крышку, чтобы быстро пустить дым в глубину. Я сделал шаг назад, инстинктивно прикрыв лицо ладонью. Но там, где я ожидал увидеть рой разъяренных пчел, жалящих все, что встретится на пути, оказалось нечто ровно противоположное: пчелы сидели спокойно и тихо, тельца их соприкасались. Жужжание смолкло: я почти смог различить, как замирают крылышки, а черно-желтые кольца вдруг прекращают вибрировать, словно у них вдруг села батарейка.
