82. Держись подальше! Позитивизм еще более сокращает дистанцию, соблюдаемую мыслью по отношению к реальности, – дистанцию, которой уже и сама реальность не выносит. Не желая быть ничем иным, кроме как временной мерой, всего лишь аббревиатурами обозначаемых ими фактов, запуганные мысли вместе с самостоятельностью по отношению к реальности одновременно утрачивают и силу, необходимую для проникновения в реальность. Лишь на расстоянии от жизни протекает жизнь мысли, которая, собственно, вторгается в жизнь эмпирическую. В то время как мысль соотносится с фактами и движется в пространстве критики оных, она в неменьшей степени движется в пространстве зафиксированного различия. Именно вследствие этого она точно говорит о том, что есть: а именно, что на самом деле ничто никогда не бывает полностью так, как она о том говорит. Для мысли существенен элемент преувеличения, попадания за пределы вещей, освобождения от груза фактов, в силу чего она вместо простого воспроизводства бытия осуществляет его определение, осуществляет одновременно строго и свободно. В этом всякая мысль похожа на игру, с которой Гегель, равно как и Ницше, сравнивал труд духа. Неварварское в философии основывается на молчаливом сознании элемента безответственности, блаженства, которое проистекает из беглости мысли, постоянно ускользающей от того, о чем она выносит суждение. Такую необузданность позитивистский дух карает и относит на счет глупости. Различие между мыслью и фактами объявляется обыкновенной ложью, момент игры – роскошью в мире, которому мыслительные функции обязаны с секундомером в руке давать отчет о каждой минуте. Но как только мысль начинает отрицать свою неустранимую дистанцию и с помощью тысячи утонченных аргументов стремится уговорить себя занять позицию буквальной верности, она начинает отставать. Если она выпадает из медиума виртуального, из антиципации, которую ни одна данность не может полностью воплотить, короче, когда она вместо толкования стремится стать простым высказыванием, то всё, что она высказывает, и в самом деле становится ложным. Ее апологетику, вдохновленную неуверенностью и нечистой совестью, можно на каждом шагу опровергнуть, указав как раз на нетождественность, которой мысль не допускает и которая единственно делает ее мыслью. Если же мысль, напротив, стала бы подавать дистанцию как привилегию, то она вела бы себя не лучше, провозглашая тем самым существование двух истин – истины фактов и истины понятий. Это разрушило бы саму истину и вконец опорочило бы мышление. Дистанция – это не безопасная зона, а поле напряжения. Она проявляет себя не в ослаблении претензии понятия на истинность, а в тонкости и хрупкости, характеризующих процесс мышления. По отношению к позитивизму не следует проявлять ни несговорчивость, ни заносчивость, а необходимо доказывать невозможность совпадения между понятием и тем, что его воплощает, с позиций критики познания. Погоня за растворением друг в друге разноименного – это не неуемное усердие, в конце предвещающее избавление, а занятие наивное и неумелое. То, в чем позитивизм упрекает мышление, оно уже тысячу раз знало и забыло, и лишь в процессе этого знания и забывания оно и стало мышлением. Та самая дистанция мысли по отношению к реальности сама по себе есть не что иное, как отложение истории в понятиях. Оперировать понятиями, не соблюдая дистанции, при всем смирении – или, возможно, как раз из-за такого смирения – ребячество. Ибо мысль должна быть нацелена за пределы своего предмета как раз потому, что не вполне поспевает за ним, и позитивизм некритичен, считая, что может поспеть, и воображая, что мешкает лишь вследствие добросовестности. Трансцендирующая мысль отдает себе отчет в тщете собственных усилий более основательно, чем мысль, направляемая научным аппаратом контроля. Она осуществляет экстраполяцию, чтобы благодаря чрезмерному напряжению избыточного, как всегда не питая надежд, овладеть неизбежно недостаточным. То, в чем упрекают философию под именем нелегитимного абсолютизма и якобы окончательных формулировок, возникает как раз из бездны относительности. Преувеличения спекулятивной метафизики – это шрамы рефлектирующего рассудка, и единственно лишь недоказанное изобличает доказательство как тавтологию. Напротив, непосредственное утверждение относительности, ее ограничительность, пребывание в установленных понятийных рамках как раз благодаря своей осторожности и избегают эмпирического познания границы, помыслить которую и перешагнуть через которую, по гениальной догадке Гегеля, – одно и то же. Таким образом, именно релятивисты были бы истинными – плохими – абсолютистами и, сверх того, буржуа, желающими гарантировать себе познание, как гарантируют владение, лишь для того чтобы окончательно его утратить. Лишь притязание на безусловное, прыжок через собственную тень, обеспечивает справедливое отношение к относительному. Принимая на себя неистинность, это притязание подводит к порогу истины в конкретном осознании обусловленности человеческого познания.
