позволить платежеспособным людям доказать себе и другим свою платежеспособность, нежели идти навстречу их и без того всё менее дифференцированным потребностям. В то время как кадиллак, вне всякого сомнения, имеет настолько же больше преимуществ перед шевроле, насколько он дороже стоит, подобное превосходство, в отличие от превосходства старого роллс-ройса, само по себе проистекает из общей конструкции, в которой хитрым образом используются в одном случае цилиндры, крепежи, аксессуары получше, а в другом – поплоше, однако при этом основная схема массового продукта остается прежней: достаточно лишь небольших изменений в производстве, чтобы превратить шевроле в кадиллак. Таким вот образом выхолащивается роскошь. Ибо среди всеобщей взаимозаменяемости счастье способно приносить лишь незаменимое. Никакими человеческими усилиями, никакими формальными резонами не отделить счастье от понимания того, что сказочно красивое платье носит одна-единственная, а не двадцать тысяч. Утопия качественного – того, что в силу своей неповторимости и уникальности не участвует в господствующих отношениях обмена, – в эпоху капитализма находит прибежище в фетише. Однако то счастье, которое сулит роскошь, в свою очередь предполагает существование привилегии, экономического неравенства, то есть общества, зиждущегося на взаимозаменяемости. Поэтому качественное само становится частным случаем количественного, незаменимое – заменяемым, роскошь – комфортом и, в конце концов, бессмысленным гаджетом. В таком порочном кругу понятие роскоши исчезло бы, даже если массовое общество не обладало бы тенденцией к нивелированию, относительно которой сентиментально сокрушаются реакционеры. Внутренняя структура роскоши небезразлична к тому, что происходит с бесполезным вследствие тотальной интеграции в царство пользы. Излишки бесполезного, в том числе и объекты наивысшего качества, уже выглядят как рухлядь. Драгоценности, которыми баснословные богачи наполняют свои жилища, беспомощно требуют музея, который, согласно посетившему Валери откровению, всё же убивает смысл скульптур и картин, подлинное место которых определяла единственно их мать – Архитектура
{199}. Однако драгоценности, удерживаемые в домах тех людей, с которыми их ничто не связывает, наносят оскорбление самому способу существования, сформированному между тем частной собственностью. Если в антикварной мебели, которой обставляли свои дома миллионеры вплоть до Первой мировой войны, был еще хоть какой-то резон, поскольку она возводила идею буржуазного жилища на уровень мечты – кошмара, – не разрушая ее, то китайщина, которая тем временем вошла в обиход, всего лишь терпит своего частного владельца, чувствующего себя вольготно лишь при том свете и в том воздухе, что перегорожены предметами роскоши. Роскошь новой вещественности – это бессмыслица, способная питать еще разве что самозваных русских князей, предлагающих себя людям из Голливуда в качестве дизайнеров интерьера. Пути утонченного вкуса сходятся в аскезе. Ребенку, который под воздействием
