Нашей жизнью мы обязаны различию между экономическим каркасом – поздним индустриализмом – и политическим фасадом. С позиций теоретической критики разница незначительна: к примеру, повсюду проявляется призрачный характер того, что называют общественным мнением, а примат экономики проявляется в реально принимаемых решениях. Тем не менее для бесчисленного множества отдельных людей тонкая и эфемерная оболочка представляет собой основу всего их существования. Как раз те, от мыслей и действий которых зависят изменения – единственно существенное, – обязаны своим наличным бытием несущественному, видимости – да даже тому, что по меркам общих законов исторического развития может показаться чистой случайностью. Однако не затрагивает ли это всей конструкции сущности и явления? Если мерить его мерками понятия, то индивидуальное и в самом деле стало таким же ничтожным, каким его, предвосхищая, видела еще гегелевская философия; однако sub specie individuationis[42], сама абсолютная контингентность, то отклоняющееся от нормы продолжение жизни, которое лишь терпят, и есть сущностное. Мир – это система ужаса, однако как раз поэтому тот, кто мыслит мир целиком как систему, оказывает ему слишком большую честь, ибо его объединяющий принцип – раздор, а примиряет мир лишь тем, что утверждает непримиримость всеобщего и особенного в чистом виде. Его сущность чудовищна{186}, однако его иллюзия – та ложь, в силу которой мир продолжает существовать есть то, что замещает собой истину{187}.
73. Отклонение. О распаде рабочего движения свидетельствует показной оптимизм его сторонников. Он, кажется, усиливается по мере неумолимой консолидации капиталистического мира. Зачинатели рабочего движения никогда не были уверены, что им гарантирован успех, и поэтому на протяжении всей жизни произносили в адрес рабочих организаций неприятные вещи. Сегодня, поскольку позиция противника и его власть над сознанием масс бесконечно усилились, попытка коренным образом изменить это сознание путем несогласия считается реакционной. Под подозрение попадает каждый, кто с критикой капитализма сочетает критику пролетариата, который лишь всё сильнее и сильнее отражает сами капиталистические тенденции развития. По обе стороны классовых границ негативное мышление не терпят. Мудрость кайзера Вильгельма – «Я не потерплю пессимистов!» – проникла в ряды тех, кого он намеревался разгромить. Тому, кто, к примеру, указывал на отсутствие всякого спонтанного сопротивления со стороны немецких рабочих, возражали в ответ: всё так меняется, что невозможно вынести какое-либо суждение; тому, мол, кто не находится там, на месте, среди несчастных немецких жертв воздушной войны – каковая эти жертвы весьма устраивала, пока была направлена против других наций, – следует вообще заткнуться, да и, кроме того, в Румынии и Югославии вот-вот начнется аграрная реформа. Чем призрачнее, однако, рационально обоснованные ожидания того, что тяготеющий над обществом рок удастся отвратить, тем с большим трепетом взывают к прежним богам: массам, солидарности, партии, классовой борьбе. В то время как ни одна идея из
