Если просыпаешься посреди сна, пусть даже он вовсе не красочный, чувствуешь разочарование, и кажется, будто тебя обманом лишили наилучшего. Однако счастливые, насыщенные событиями сны встречаются, собственно, столь же редко, как и, по словам Шуберта, веселая музыка. Даже в самом прекрасном сне присутствует, словно изъян, его отличие от действительности, сознание того, что даваемое сном – лишь иллюзия. Поэтому как раз самые прекрасные сны словно повреждены. Этот опыт непревзойденно отражен в описании оклахомского летнего театра в Америке Кафки.
Со счастьем дело обстоит так же, как с истиной: счастьем не обладают, в нем существуют. Да, счастье есть не что иное, как объятие, подобие укрытости в утробе матери. Однако именно поэтому ни один счастливый человек не может знать, что он счастлив. Чтобы лицезреть счастье, ему пришлось бы покинуть его пределы: он был бы как новорожденный. Тот, кто говорит, что счастлив, лжет, приманивая счастье, и грешит против него. Верен счастью лишь тот, кто говорит: «Я был счастлив». Единственное отношение нашего сознания к счастью – это отношение благодарности: оно и составляет его несравненное достоинство.
Ребенку, возвращающемуся с каникул, привычная квартира кажется новой, свежей, праздничной. Но в ней ведь ничего не переменилось с тех пор, как он отсюда уехал. Лишь то, что забыты обязанности, о которых обычно напоминает любой предмет мебели, каждое окно, каждая лампа, позволяет восстановить умиротворение субботнего дня, и на несколько минут ощущаешь себя как дома среди комнат, кладовок и коридора, которые знаешь наизусть, как дважды два, – чувство, которое на протяжении всей жизни поддерживает одна лишь ложь. Точно так же однажды и мир, почти неизменный, явится в ровном свете своего праздничного дня, более не подвластный закону труда, и возвращающемуся домой его обязанности предстанут легкими, как игра на каникулах.
С тех пор как нельзя больше срывать цветы, чтобы украсить ими возлюбленную, как жертву, искупаемую тем, что чрезмерное внимание к одной добровольно возлагает на себя ответственность за несправедливость по отношению ко всем другим, собирание цветов начало считаться дурным. Сорванные цветы пригодны разве что для того, чтобы увековечить преходящее, овеществить его. Но ничто так не отмечено порчей, как лишенный запаха букет, сам уничтожающий то напоминание о чувствах, которое в нем остается, именно тем, что консервирует его. Ускользающее мгновенье способно жить скорее в лепете забвения, на которое однажды падает луч и придает ему прежний блеск; кто желает обладать мгновеньем, тот уже потерял его. Пышный букет, который ребенок по приказу матери тащит домой, может проторчать за зеркалом, подобно искусственному букету лет шестьдесят тому назад, и в конце концов превратиться в жадно отщелкиваемый моментальный снимок из путешествия, на котором по пейзажу, точно мусор, рассыпаны те, кто его, по сути, не видел, уносящие в качестве воспоминания нечто, беспамятно канувшее в ничто. Однако тот, кто, охваченный страстью, посылает цветы, непроизвольно выберет те, что кажутся смертными.
