То, что при наличии хлебозаводов просьба дать нам наш хлеб насущный превратилась в одну лишь метафору и одновременно в демонстрацию предельного отчаяния, говорит о несостоятельности христианства больше, чем вся просвещенная критика жизни Иисуса.
Антисемитизм – это слухи о евреях.
Иностранные слова – это евреи языка.
Однажды вечером, погруженный в неописуемую печаль, я поймал себя на том, что использовал до смешного ошибочную форму сослагательного наклонения одного глагола, свойственного диалекту моего родного города и даже не вполне относящегося к литературному языку. Я не слышал этой привычной мне искаженной формы с ранних школьных лет, не говоря уж о том, чтобы самому употреблять ее. Уныние, неодолимо тянувшее меня в бездны детства, добравшись до дна, пробудило старый, бессильно требовательный звук. Язык, словно эхо, вернул мне стыд, учиненный надо мной несчастьем, забывшим о том, что я есть такое.
Во второй части Фауста, о которой только и говорят, что она аллегоричная и неясная, столько же расхожих цитат, сколько разве что в Вильгельме Телле. Прозрачность и простота текста отнюдь не прямо пропорциональны его шансам войти в традицию. Возможно, именно замкнутость, то, что вечно жаждет нового истолкования, и есть то, что придает авторитет в глазах потомков – будь то одна фраза или целое произведение.
Каждое произведение искусства есть выторгованное злодеяние.
Трагедии, которые с помощью «стиля» самым упорным образом сохраняют дистанцию по отношению к только лишь налично сущему, одновременно суть те, что своими коллективными шествиями, масками и жертвами самым верным образом сохраняют память о демонологии дикарей.
Эстетическая скудость восхода солнца в Альпийской симфонии Рихарда Штрауса складывается не только из банальных секвенций, но и из самого сияния. Ибо никакой восход солнца, в том числе и высоко в горах, не предстает помпезным, триумфальным и величественным, а – слабым и робким, подобно надежде на то, что всё еще может сложиться хорошо, и как раз в такой неброскости мощнейшего света и заключается его трогательная ошеломительность.
По голосу любой женщины во время разговора по телефону можно понять, красива ли она. Звучание ее голоса – уверенное, само собой разумеющееся, прислушивающееся к себе – отражает все восхищенные и вожделеющие взгляды, которые на нее когда-либо бросали. Оно воплощает двойной смысл латинского понятия gratia – благодарность и милость. Слух воспринимает то, что предназначено взгляду, ибо оба живут одним и тем же опытом прекрасного. Оно узнается уже с первого раза – как знакомая цитата из никогда не виденного.
