, способен обитать даже в письменной работе. И при этом он неизбежным образом производит, как когда-то семья, и отходы, и хлам. Но у него больше нет кладовки, да и вообще нелегко расставаться с остатками. Поэтому он тащит всё за собой и, в конце концов, подвергается опасности захламить свои страницы. Требование не поддаваться жалости к самому себе подразумевает и техническое требование крайне бдительно реагировать на спад умственного напряжения, устранять всё, что образует на создаваемом труде заскорузлую корку, всё, что движется на холостом ходу, всё, что, возможно, на более ранней стадии, будучи болтовней, создавало теплую среду для роста, а теперь предстает выдохшимся и затхлым. В конечном счете, писателю не дозволено обустроиться даже в письме.
52. Откуда аист приносит детей. Для каждого человека найдется какой-нибудь прообраз из сказки, надо только тщательно поискать. Вот красавица, словно королева из сказки о Белоснежке, спрашивает у зеркала, она ли краше всех на свете. А женщина, что до смерти капризна и привередлива{139}, создана по образу и подобию той козы, которая повторяла стишок: «Уж я так сыта, что не съесть мне больше ни листа». Склоняющийся под гнетом забот, но не унывающий человек похож на старую сморщенную бабку-лесовичку, что встретила милостивого Боженьку и не признала, но которую Бог благословил вместе со всеми ее родными за то, что та оказала ему помощь. А другой похож на молодого подмастерья, отправившегося по миру искать счастья и расправившегося со многими великанами, – но в Нью-Йорке ему всё равно пришлось умереть. Вот одна бредет по городской чащобе, словно Красная Шапочка, несет бабушке кусок пирога и бутылку вина, а другая раздевается перед любимым совсем по-детски, без стыда, как снимала с себя одежду девочка со звездными талерами{140}. Умный человек обнаружит в себе душу могучего зверя, сумеет вместе с друзьями избегнуть бед, соберет бременских музыкантов, отведет их в разбойничью пещеру, перехитрит там разбойников, но его вновь потянет домой. А король-лягушонок, неисправимый сноб, с тоскою смотрит на принцессу и не может расстаться с надеждой, что она его спасет.
53. Швабские подвиги{141}. Языковой габитус Шиллера напоминает о молодом человеке, который происходит из низов и, находясь в приличном обществе, от робости начинает громко кричать, чтобы заявить о себе: в нем power[34] и дерзость. Немецкие тирады и сентенции подражают французским, но отрепетированы в шумной застольной компании. Своими бесконечными, не терпящими возражений требованиями мелкий буржуа выдает себя за важную птицу, отождествляя себя с властью, которой он не обладает, и своей заносчивостью переплевывает ее, поднимаясь до высот абсолютного духа и абсолютного ужаса. Существует теснейшее внутреннее согласие между общечеловечески грандиозным и возвышенным, что присуще всем идеалистам и что постоянно стремится бесчеловечно растоптать всё малое как не более чем существующее, и грубой страстью к похвальбе, свойственной брутальным буржуа. Утробно-громыхающий смех, взрыв и сокрушение составляют достоинство гигантов духа. Если они говорят о творении, то имеют в виду то судорожное стремление, с которым они распускают перья и препятствуют всякому вопрошанию: от примата практического разума всегда был лишь шаг до ненависти к теории. Подобная динамика присуща любому идеалистическому движению мысли: даже неимоверные усилия Гегеля излечить от нее посредством ее самой пали жертвой этой динамики. Стремление словесно вывести мир из некоего принципа – это манера поведения тех, кто желает узурпировать власть вместо того, чтобы ей противостоять. Узурпаторы ведь чаще всего занимали и Шиллера. В классицистическом преображении, в суверенном властвовании над природой вульгарное и низменное вновь отражаются в их же усердном отрицании. Жизнь наступает на пятки идеалу. Аромат роз Элизиума слишком многословен, чтобы можно было поверить, будто в них заключен опыт познания истинного запаха хоть одной-единственной розы; он отдает табаком присутственных мест, а мечтательная
