50. Упущения. Призыв всячески стремиться к соблюдению интеллектуальной честности нередко выливается в саботаж мысли. Смысл его – приучить автора явным образом излагать все шаги, которые привели его к определенному высказыванию, чтобы таким образом любой читатель был в состоянии проследить за этим процессом и – если дело касается академической науки – по возможности воспроизвести его. Это не просто пособничает либеральным выдумкам о произвольной и универсальной способности передать любую мысль и препятствует ее выражению, соразмерному предмету, но и неверно само по себе как принцип изложения. Ибо ценность мысли измеряется ее дистанцией по отношению к последовательности уже известного. С сокращением дистанции ценность эта объективно уменьшается; чем больше мысль приближается к наперед заданному стандарту, тем более исчезает ее антитетическая функция, а ведь только на ней, на явном отношении к своей противоположности, а не на изолированном наличном бытии, и основывается ее претензия на значимость. Тексты, в которых предпринимается боязливая попытка последовательно воспроизводить каждый шаг, в итоге неизбежно отдают банальностью и скукой, распространяющимися не только на читательский интерес, но и на само их содержание. К примеру, сочинения Зиммеля{128} в целом страдают несовместимостью нетривиальных предметов, в них рассматриваемых, с мучительно ясным изложением. В них нетривиальность представляется воистину взаимодополняющей ту посредственность, которую Зиммель несправедливо считал загадкой гения Гёте{129}. Но и в куда более широком смысле требование интеллектуальной честности само по себе нечестно. Если даже уступить тому весьма сомнительному требованию, что изложение должно отражать процесс мышления, процесс этот столь же мало напоминал бы дискурсивное движение от одной ступени к другой, сколь мало было бы верно противоположное представление, будто прозрения нисходят на познающего с небес. Скорее познание осуществляется среди хитросплетения предрассудков, воззрений, нервов, самопоправок, предположений и преувеличений, короче говоря, в сфере плотного, обоснованного, но никак не во всем прозрачного опыта. Картезианское правило, в соответствии с которым «нужно заниматься только теми предметами, о которых наши умы очевидно способны достичь достоверного и несомненного знания»{130}, вместе со всей упорядоченностью и планомерностью, на которых оно основывается, формирует об опыте познания столь же ложное понятие, сколь и противопоставляемое, но в глубинной сути своей родственное ему учение об усмотрении сущности
