непременно выливается в культ упомянутых сил. То, что именуется проявлениями жизни, от бьющего через край плодородия и неуемной детской возни до усердия тех, кто занят правым делом, или женщины, обожествляемой за то, что в ее темпераменте проявляется аппетит в чистом виде, – во всем этом, в абсолютном смысле, есть нечто от того, чтобы в слепом самоутверждении отнять свет у другого, у возможного. Сам по себе цветущий вид здорового всегда есть одновременно и болезнь. Ее противоядием является болезнь, осознающая себя, ограничение самой жизни. Подобная целительная болезнь и есть прекрасное. Оно приостанавливает жизнь и тем самым – ее закат. Однако если отвергать болезнь ради жизни, то гипостазированная жизнь вследствие своей слепой отделенности от иного момента как раз в этот момент и переходит в то самое разрушительное и злое, в наглое и бахвалящееся. Кто ненавидит разрушительное, должен заодно ненавидеть и жизнь: лишь мертвое можно приравнять к неискаженному живому. Анатоль Франс, обладавший просвещенным умом, прекрасно знал об этом противоречии: «Я хочу верить, что органическая жизнь – зло, присущее только нашей гаденькой планете. Грустно, если и в бесконечном пространстве небес все пожирают друг друга»
{124}, – говорит не кто-нибудь, а деликатный господин Бержере. Нигилистическое отвращение в его словах является не только психологическим, но и вещественным условием гуманности как утопии.
49. Мораль и хронология. В литературе были рассмотрены все психологические виды эротических конфликтов, а вот простейший материал внешнего конфликта остался незамеченным по причине своей очевидности. Это феномен занятого места: любимый человек отказывает нам не из-за внутренних противоречий и торможений, не из-за излишней холодности и не из-за того, что слишком часто подавлял теплые чувства, а потому, что уже существуют отношения, исключающие новую связь. Абстрактная хронология на самом деле играет ту роль, которую хотят приписать иерархии чувств. В отданности другому, помимо свободы выбора и принятия решения, заключена также доля совершенной случайности, которая, как кажется, прямо противоречит притязанию на свободу. Даже в обществе, исцеленном от анархии товарного производства (и именно в таком обществе!), вряд ли правила смогут регулировать то, в какой последовательности люди знакомятся друг с другом. Если бы дело обстояло иначе, подобное упорядочение было бы равнозначно невыносимейшему вмешательству в свободу. Поэтому и приоритет случайного имеет под собой веские основания: если одному человеку предпочитают другого, нового, то первому так или иначе причиняют зло, аннулируя совместное прошлое, как бы перечеркивая даже сам опыт этого прошлого. Необратимость времени создает объективный моральный критерий. Однако он родственен мифу, как и само абстрактное время. Заложенная в нем исключительность перерастает согласно своему собственному понятию в исключительное господство герметично замкнутых групп и, в конце концов, в господство крупной промышленности. Нет ничего трогательнее, чем трепетное опасение любящей женщины, что новое увлечение может перетянуть на себя любовь и нежность – то лучшее, чем она владеет, именно потому, что им невозможно владеть, – перетянуть как раз благодаря той новизне, которая порождена самой привилегией старшинства. Однако от этой трогательности, без которой истаяло бы всё тепло и всё чувство защищенности, ведет прямая дорога к ревнивой неприязни старшего братика к новорожденному, к презрительному отношению студента-корпоранта к новичку и наконец – к иммиграционному законодательству, которое в социал-демократической Австралии запрещает въезд всем, кто не относится к кавказской расе
