, которое вынашивал еще Кьеркегор, является фикцией, порожденной нейтрализованным образованием. Ибо если идея прекрасного представляется лишь распределенной между множеством произведений, то каждое единичное произведение всё же неотъемлемо подразумевает собой всю идею прекрасного в целом, притязает на красоту для самого себя в своей уникальности и никогда не сможет признать распределение красоты, не аннулировав тем самым себя. Красота единая, истинная и лишенная внешней видимости, освобожденная от подобной индивидуации, являет себя не в синтезе всех произведений, не в единстве искусств и искусства, а лишь – воплощенным и действительным образом – в гибели самого искусства. Каждое произведение искусства, желая принести погибель всем остальным произведениям, нацелено именно на такую гибель. Иными словами, всякое искусство подразумевает собственный конец. О такой тяге произведений искусства к самоуничтожению, об их наивнутреннейшем стремлении к лишенному внешней видимости образу прекрасного постоянно и заводят эстетические споры, якобы столь бесполезные. В то время как в подобных спорах своенравно и упрямо стремятся добиться эстетической правоты и как раз поэтому впадают в неуемную диалектику, споры эти невольно подводят к правоте более истинной, ограничивая всякое произведение искусства за счет силы его воздействия, которую они вбирают в себя и возвышают до понятия, и таким образом способствуя разрушению искусства, в котором заключается его спасение. Эстетическая терпимость, утверждающая произведения искусства непосредственно в их ограниченности, не нарушая ее, приводит их лишь к ложной гибели – гибели в рядоположенности, в которой отрицается притязание на единственную истину.
48. Анатолю Франсу. Даже в таких добродетелях, как открытость и способность обнаруживать прекрасное в самом обыденном и незаметном и радоваться этому, постепенно проявляется сомнительный момент. Когда-то, в эпоху плещущейся через край субъективной полноты, в эстетическом безразличии по отношению к выбору объекта в сочетании со способностью форсированно извлекать смысл из всякого опыта, выражалась связь с самим предметным миром, который как бы во всех своих осколках хоть и антагонистически противостоял субъекту, но был близок ему и значим. В фазе, в которой субъект сдает позиции перед лицом отчужденного всевластия вещей, его готовность во всем видеть позитивное и прекрасное свидетельствует о капитуляции со стороны как критической способности, так и интерпретирующей способности воображения, которая неотделима от первой. Тот, кто во всем видит красоту, отныне подвержен опасности не видеть красоту ни в чем. Всеобщность красоты не способна сообщить о себе субъекту никак иначе, кроме как через одержимость особенным. Ни один взгляд не достигает прекрасного, если к нему не присоседилось равнодушие, даже почти что презрение ко всему за пределами созерцаемого предмета. И единственно лишь в ослеплении, в несправедливом закрывании глаз на притязания всего налично сущего проявляется справедливость в отношении налично сущего. Коль скоро налично сущее в его односторонности принимают таким, каково оно есть, его односторонность понятийно постигают как его сущность и примиряют ее
