для скромного, шокирующе скудного по составу камерного оркестра. Она стала лучшей его партитурой, единственным значимым сюрреалистическим манифестом, под конвульсивно-визионерским воздействием которого в музыке проявилась некая доля отрицательной истины. Предпосылкой к созданию этого произведения была бедность: оно именно потому столь радикально демонтировало официальную культуру, поскольку вместе с доступом к ее материальным благам ему был закрыт доступ и к ее враждебной всякой культуре помпезности. В этом обстоятельстве содержится подсказка для производства духовных благ после нынешней войны, прокатившейся по Европе волной столь мощных разрушений, сравниться с которыми зияния в музыке Стравинского не могли даже помыслить. Прогресс и варварство, образующие сегодня массовую культуру, переплелись настолько, что восстановить неварварское состояние можно исключительно посредством варварской аскезы, направленной против этой культуры и против прогресса в выразительных средствах. Никакое произведение искусства, никакая мысль не имеет шансов выжить, не отрекшись от ложного изобилия и первоклассного производства, от цветного кино и телевидения, от иллюстрированных журналов для богачей и от Тосканини
{55}. Более старые медиа, не рассчитанные на массовое производство, сегодня обретают новую актуальность – актуальность еще не охваченного им и позволяющего импровизировать. Лишь им одним удалось бы избежать столкновения с единым фронтом трестов и техники. В мире, где книги давно перестали выглядеть как книги, ими являются лишь те, что перестали быть таковыми. Если бы у истоков буржуазной эры стояло открытие печатного станка, то вскоре пришлось бы отказаться от него в пользу ротатора – единственного подходящего, неброского средства распространения.
31. Кот в мешке. Даже самая достойная манера поведения социализма – солидарность – и та поражена болезнью. Солидарность когда-то претендовала на то, чтобы претворить в действительность речи о братстве, извлечь их из всеобщности, где они были идеологией, и сделать прерогативой партикулярного, партии, которая одна должна была представлять всеобщность в пронизанном антагонизмами мире. Солидарными были группы людей, которые вместе рисковали жизнью и для которых собственная жизнь перед лицом достижимой возможности не была столь важна, так что они – без абстрактной одержимости идеей, но и не питая индивидуальных надежд – готовы были жертвовать собой во имя друг друга. Предпосылками подобного отказа от самосохранения были познание и свободная решимость: если таковые отсутствуют, то вновь незамедлительно устанавливается слепой партикулярный интерес. Между тем солидарность обернулась верой в то, что у партии тысяча глаз, опорой на батальоны рабочих, которые якобы должны – даром что их рабочий костюм давно уже обратился в униформу – обладать большей силой, чем остальные, и покорным следованием потоку мировой истории. За то, что таким образом можно временно выиграть в плане безопасности, приходится платить постоянным страхом, помалкиванием, увиливанием и чревовещательством: вместо того, чтобы разведать слабости противника, усилия расходуются на предвосхищение душевных движений собственных вождей, перед которыми в глубине души трясутся больше, чем перед давним врагом, предчувствуя, что в конце концов вожди той и другой стороны договорятся друг с другом, стоя на спинах тех, кого они подчинили. Отражение этого можно наблюдать в отношениях между индивидами. Согласно нынешним стереотипам распределения людей по группам, тот, кого относят к прогрессивным, – даже если он не дал той воображаемой расписки, которая как бы объединяет правоверных, распознающих друг друга, словно по особому паролю, по неуловимым особенностям жестов и речи, по некоей грубовато-послушной резиньяции, – тот вновь и вновь сталкивается с одним и тем же. Правоверные – или же иные, чересчур похожие на них, типажи – идут ему навстречу и ожидают от него в ответ солидарности. Они явно и неявно апеллируют к прогрессивному взаимопониманию. Однако в тот момент, когда он надеется получить от них пусть самые малые доказательства такой же солидарности – или всего лишь сочувствия по отношению к причитающейся и ему доле в социальном продукте страдания, – они дают ему от ворот поворот; вот и всё, что осталось от материализма и атеизма в эпоху реставрации поповства. Организованные массы желают, чтобы добропорядочный интеллектуал за них заступался, однако стоит им заподозрить, что придется заступаться за себя самим, как этот интеллектуал сразу же оборачивается в их глазах капиталистом, а та самая добропорядочность, на которую они рассчитывали, предстает смехотворной сентиментальностью и глупостью. Солидарность воплощена в двух крайностях: в отчаянной преданности тех, для кого нет пути назад, и, по сути, в шантажировании тех, кто не хотел бы иметь ничего общего с палачами, но при этом – и отдавать себя на произвол банды.
