94. Политический подвиг{218}. О том, что искусство умирает, свидетельствует растущая невозможность изобразить историю. То, что не существует приемлемой пьесы о фашизме, связано не с недостатком таланта, а с тем, что талант атрофируется из-за неразрешимости насущнейшей задачи поэта. Он вынужден выбирать между двумя принципами, которые в равной степени несоразмерны делу: между психологией и инфантилизмом. С тех пор, как новая драма научилась видеть свой предмет в политике, значимые художники пользовались психологией, к настоящему времени эстетически устаревшей, как уловкой, и пользовались с нечистой совестью. В предисловии Шиллера к Фиеско говорится: «Если правда, что только чувство вызывает чувство, то думается, политический герой постольку не годится для сцены, поскольку он должен отрешиться от своих человеческих сторон, чтобы быть политическим героем. Не в моей власти было бы поэтому вдохнуть в мой вымысел живое пламя, сила которого обусловлена более возвышенным элементом души – воодушевлением. Но связать холодный, бесплодный политический подвиг с человеческим сердцем, из которого он исходит, и тем самым прикрепить его к человеческому сердцу, осложнить человечность сердца политическим умом, извлечь из хитроумных интриг и положений нечто общечеловеческое – это было в моей власти. Мои отношения к жизни средних людей делают меня бóльшим знатоком сердец, нежели политических комбинаций, но быть может, неопытность в делах политических составляет поэтическое качество»{219}. Маловероятно. Попытка привязать отчужденную историю к человеческому сердцу уже у Шиллера была предлогом для оправдания бесчеловечности истории путем представления ее по-человечески понятной, и драматургия сюжета уличала эту попытку во лжи всякий раз, когда устройство произведения объединяло «человечность» и «политический ум»; например, при буффонадно-случайном убийстве Леоноры{220}, совершённом предателем своего собственного заговора. Тенденция к эстетической реприватизации, стремясь законсервировать гуманизм, выбивает у искусства почву из-под ног. Коварные интриги в чересчур хорошо выстроенных пьесах Шиллера представляют собой бессильные вспомогательные конструкции, воздвигнутые между человеческими страстями и социально-политической реальностью, с ними более не соизмеримой и оттого уже не прослеживающейся в мотивах людей. Не так давно это породило стремление низкопробной биографической литературы сделать знаменитых людей по-человечески близкими незнаменитым. Из того же стремления к ложному очеловечиванию проистекает расчетливо произведенное повторное введение сюжета, действия как одноголосой, логически последовательной смысловой связи. Эту смысловую связь невозможно было бы выстроить в кино при соблюдении условий фотографического реализма. Произвольно пытаясь ее реконструировать, отступаешь назад, еще дальше опыта великих романов, на которых паразитирует кино; они обретали смысл как раз за счет разрушения смысловой связи.
