- Пап, купи мороженку, - заныл чужой мальчик, державший папу за руку.
- Почему он зовет тебя папой? - строго спросил Кузя.
- Видишь ли, - вздохнул папа, - это мой сын...
- А, - успокоился Кузя, - мой брат. Только зря вы его тоже Лешкой назвали, теперь у нас путаница будет.
- Пап, пошли домой, - потянул младший Лешка, ему тоже не понравилось, что какой-то чужой мальчик так запросто разговаривает с его папой.
- Пошли, пап! - поддержал Кузя.
- А ты с нами не ходи! - сердито крикнул младший Лешка.
- Лешка, замолчи! - велел папа.
- Я и так молчу, - удивился Кузя.
- Я не тебе.
- Говорю же: будет путаница, - засмеялся Кузя.
- Да-да, ты прав... - кивнул папа и торопливо пошел к киоску, покупать два эскимо.
- Дед обрадуется! - сказал Кузя, разворачивая мороженое. - Ну, пойдем!
А папа, глядя мимо Кузи, ответил:
- Видишь ли в чем дело, Лешка...
- Ты это ему или мне? - уточнил Кузя.
- Тебе. Ты ведь уже взрослый, Лешка...
Кузя, разумеется, кивнул.
- Ну и хорошо. Я тебе сейчас все объясню. Только не вздумай заплакать, договорились? Поговорим спокойно, как серьезные люди...
И серьезный человек папа объяснил Кузе, что они с мамой уже давно не любят друг друга. У папы теперь другая жена. И другой сын. Ничего ужасного в этом нет. Когда Кузя вырастет, он все поймет...
- Только не плачь! - попросил папа. - Я этого не выношу... Слезы это лишнее, слезами горю не поможешь, запомни раз и навсегда... Мы пошли. Не плачь!
Это были последние папины слова. Кузя их запомнил на всю жизнь. Он стоял, держал эскимо и смотрел, как папа уходит. Ему хотелось зареветь в голос на всю улицу. Но он стоял и молчал. Ведь папа его просил...
ЗНАМЕНИТЫЙ АКТЕР И ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР
Знаменитый Павлик сидел в репетиционной. Выйти оттуда он не мог, потому что в коридоре, прямо против двери, скрестив руки на голой груди, стоял темно-коричневый человек в набедренной повязке и караулил...
Славик был знаменитому до плеча - не драться же Павлику в самом деле с такой мелкотой!
Уже началась третья елка. За окнами стемнело, но знаменитый артист не включал свет. Тьма становилась все гуще, и уже сливались с ней предметы: растворились, исчезли старый диван, и резной шкаф со связкой рапир наверху. Большой цветной телевизор стал сгустком темени, стулья стали невидимками. Только портрет великого реформатора сцены, подсвеченный фонарем с улицы, виден был очень хорошо.
Константин Сергеевич на портрете смотрел на Павлика сквозь пенсне, строго смотрел и горестно, будто хотел сказать: "Эх ты!"
