смысл, скрывающийся за словами людей, как будто его душа стоит за кулисами театра, готовая взлететь и вовлечь каждого во всеобщее осознание.
Однажды она купила ему радиоприемник. Она подарила его в картонной коробке, и пока он терзал упаковку, счастливо улыбалась, потому что он недавно сказал, что когда-нибудь купит себе радио, а она опередила его и дарит ему то, что он хотел. Он принял его с достоинством; в голосе слышалось восхищение – он восхищался предусмотрительностью – и сожаление, всего лишь легкое сожаление, что, как правило, никто не дарит ему подарков, никто не задумывается об этом, хотя он бы не возражал. Просто он один из тех людей, которым ничего не дарят.
Неделю спустя, когда Софи пришла к нему в комнату, у него был другой радиоприемник. Просто поразительно, сказал он, одна из писательниц, которую он издавал, добрейшая дама-натуралист, прислала ему радио. В нем было FM, полицейские частоты, бог знает что еще. Аппарат был шикарный и мощный и обтянут кожей. «Я могу заполучить весь мир», – сказал он. Софи протянула руку к радиоприемнику, но не дотронулась до него. Что он сделал с ее подарком? Выбросил в окно?
Ей хотелось разбить новый радиоприемник о пыльный паркет. Но вместо этого она улыбнулась. Она не знала, как превозмочь эту взаимную улыбку. Она была заразной. Она оставалась на ее лице, пока она раздевалась. Она не исчезала, и ей пришлось забрать ее домой в виде обезображивающей гримасы.
Всего через несколько недель после начала их романа ее начали накрывать волны презрения, во время которых она видела себя дурой, настоящей дурой. Ее изменчивые суждения о себе открыли ей, как связь с Фрэнсисом подтолкнула ее обратно к себе. Позволяя себе быть любимым ею, он показал ей ее человеческое одиночество. И всё же она никогда не выглядела лучше; глаза ее были ясны, как у ребенка, темные волосы как-то особенно блестели, и, хотя она почти не ела, казалось, что одежда трещит на ней, но не из-за прибавившегося веса, а из-за возросшей энергии. Напряжение стало ее сутью, подтянуло ее лицо, которое было слишком осунувшимся, подсветило ее желтовато-оливковую кожу. У нее не было ни минуты покоя, она думала, думала, думала о нем. Она вытянулась как стрела. «Ты похожа на стрелу», – сказал он. Она бросилась ему навстречу, коснулась его руки, почувствовала – сквозь рукава пиджака и рубашки, даже, казалось, сквозь его плоть, – как он отдаляется от нее. Ее сердце сжалось и упало. Он поцеловал ее бровь. Она просунула руку между его брюками и кожей, нащупала маленькую подтянутую ягодицу. Он засмеялся и рассказал ей историю о стекловидном черве, как его можно разделить на части, и эти части выживут. Они выпили по бокалу белого вина. Он рассеянно коснулся мочки ее уха. Она встала. Он прижал ее спиной к стене, задрал юбку. Она попыталась опередить его. Он прильнул к ней, внезапно отвернулся, показал ей новую книгу о папоротниках. Она услышала звон монетки, которая выкатилась из его кармана и упала на пол. На диване он встал рядом с ней на колени и с бесстрастным любопытством рассматривал ее тело. Он не смог сдержать приступ кашля; его кашель отозвался у нее внутри, в животе, желудке, груди. Она была возмущена тем, что он рассмешил ее в такой момент. Но не могла перестать смеяться. Они упали с кровати. Ее кости были уже не такими молодыми, было больно. «Мне нужно бросить или курить, или трахаться», – сказал он. Ей предстояла бесцветная дорога домой. Оставить его было немыслимо. Иногда она брала такси. Она ехала домой, ничего не видя вокруг, губы слегка опухли, щеки порозовели.
