Несколько недель спустя Софи договорилась встретиться с Отто и Эрли в библиотеке Моргана, чтобы посмотреть выставку рисунков растений и цветов. В последний момент Отто позвонил домой и сказал, что не сможет.
Позже, уже когда Фрэнсис вернулся в Локуст-Вэлли – гравюра Мунка зажата под мышкой, коробка с книгами перевязана шнуром от стиральной машины – Софи задалась вопросом, что бы произошло, если бы Отто не оставил их тогда вдвоем. Ответ зависел от ее настроения. Но она не могла обманывать себя: побуждения, которые привели их обоих на диван в студии Фрэнсиса, отличались. Для него она была одной из многих. Но для нее он мог быть только самим собой.
Ей было тридцать пять, слишком стара для романтики, говорила она себе, когда они садились в такси на углу Тридцать девятой улицы и Мэдисон. Он назвал свой адрес. Они смотрели вперед, довольно скованные. Она прочитала текст лицензии таксиста и запомнила его имя – Карл Шунк. Они не разговаривали. Один раз Фрэнсис взял ее руку в перчатке в свою, и ее охватила дрожь, а во рту пересохло.
Ее накрыло мучительное предчувствие, что она будет долго скучать по нему. Но мгновение спустя она забыла об этом; интенсивность ее чувства к нему уничтожила всё, кроме самого чувства. Она вспомнила, как в другой жизни он сказал, что его жена знает «названия всего». Была ли в его голосе горечь? Она недостаточно внимательно слушала, чтобы понять, хотя сейчас это было бы кстати. Что, если бы там была горечь? Что, если в его тоне прозвучала неизменная привязанность? Какое ей дело до Джин, до дома в Локуст-Вэлли, троих детей, истории, Отто, ее собственного прошлого, до того, что вот-вот должно было случиться?
Они рассматривали стеклянный куб, он довольно педантично рассказывал о фотогравировке, как вдруг посмотрел на нее и улыбнулся. Потом он заметил ее ошеломленный взгляд, устремленный на него; он покраснел. Она видела, как кровь поднимается вверх, окрашивая его шею и лицо. Он взял ее руку в свою и сказал: «Ох!»
То, что она тогда почувствовала, несомненно, было экстазом. Он сразу же осознал всю сокрушающую силу эмоций, овладевших ею, и ее благодарность за это осознание на некоторое время заслонила собой тот факт, что кроме этого осознания у него в запасе ничего не было. Она высвободила свою руку, ее пальцы потянулись вверх и поймали манжету его рубашки, а затем коснулись его кожи. Когда годы спустя она пыталась вспомнить точный звук его голоса, то могла довести себя до отчаяния, с болезненным удовольствием вспоминая: именно она заставила его покраснеть и вызвала это непроизвольное «Ох!» Голос не вспоминался; у нее не получалось услышать его.
