– Он тебе понравился? – спросил Отто позже, когда они протискивались сквозь переполненное фойе театра.
– Да, – ответила она. – Он хороший, очень хороший.
– Не знаю, хороший ли он. Я бы сказал, что он бессердечен. Это так странно. Ты видела, какой он… учтивый, почти старомодный. Он очень терпимо относится к миру, он остается бесстрастным, он держится подальше. Я думаю, никто не может на самом деле быть таким – ты либо встревожен и обескуражен, либо сводишь всё к эстетике, политике, социологии секса, к чему угодно. Но у Фрэнсиса – и под бессердечием я не имею в виду жестокость – абсолютно непроницаемая оболочка, хотя кажется, что ее нет вообще. Он не впускает меня, но он мне нравится. Он поднимает мне настроение.
Для Отто это был очень длинный трактат. Софи удивленно посмотрела на на него. Он протянул ей программку, только что выданную ему капельдинером, который теперь нетерпеливо жестикулировал, указывая на их места. Они пробрались мимо двух мужчин в расшитых шелковых жилетах и опустились в кресла.
– Я никогда не слышала, чтобы ты о ком-то так распространялся, – сказала она.
– Вот именно, – ответил он. – Потому что он мне нравится, и я не понимаю чем.
– Они действительно собираются разойтись или развестись?
– Я так не думаю. Он к ней постоянно ездит. Говорит, что она реалистка. Я думаю, он это воспринимает как недостаток. Наверное, всё дело в том, как он это произносит – с этой своей откровенной ухмылкой.
– Может быть, он любит ее.
– Любит? Не думаю. На самом деле, именно здесь проявляется его бессердечие. Он хочет победить. Что бы он ни говорил, я думаю, это она его выгнала. О, он так зависим от нее… Полагаю, она одна из тех женщин-организаторок, по телефону мне показалось, что она сильная, очень сильная. Между ними много чего происходит. Он сидит наверху в своем старом обшарпанном офисе, а она управляет миром.
– Интересно, почему она его выгнала?
– Могу только гадать. Я практически уверен, что он собирается как-нибудь вернуться. Он сказал мне, что переживает из-за соседских детей, которые приходят в гости к его детям – они могут сломать какую-нибудь вещь, которую она любит, или воспользоваться ее личным мылом.
– Ее мылом!
– Английским мылом. Грушевым, сказал он. У него полно таких необычных деталей.
Она протянула ему наушники для синхронного перевода.
– Хочешь надеть?
– Зачем делать вид, будто у меня есть выбор? – проворчал он и взял их.
Хотя Софи сосредоточилась на спектакле, первый акт для нее был несколько испорчен. Кто-то на соседнем ряду в явном разочаровании бросил наушники и ушел, а тонкий ровный голос переводчика продолжал пронзительно дрожать в воздухе. Уборщики обнаружили наушники только к середине спектакля. В антракте Отто, выглядевший сонным, вышел покурить сигару. Софи продолжила сидеть, чувствуя, как с коленей соскальзывает программка, и оставаясь удивительно бездвижной, как будто с прекращением действия на сцене ей не о чем было думать и нечего делать. Но как только Отто стал спускаться к их ряду, она села прямо, ухватив программку за глянцевый край, и так сосредоточенно стала думать о Фрэнсисе Эрли, что пропустила весь остаток спектакля до самого финала.
